Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца

Но после Лукова на подступах к Седлецу — крупному узлу железных и шоссейных дорог в девяноста километрах от Варшавы — эта стремительность наступающих частей стала наталкиваться на все более ожесточенное сопротивление врага. Возросли потери, и прежде всего у танкистов. Им первым пришлось принять на себя контратакующие удары подтягиваемых с лихорадочной торопливостью немецких дивизий. На асфальтовых дорогах и по сторонам от них, в хлебах, на забурьяненных пустошах, зачернели подбитые, обожженные тридцатьчетверки, встречая подходивших к месту схваток пехотинцев тяжелым духом горящей солярки, резины, расплавленной краски. И если жив оставался экипаж машины, танкисты, скучившись около нее, старались не смотреть на стрелков, будто винились в том, что уже ничем не могут им помочь.

К показавшемуся вдали Седлецу Алексей шел вместе с ротой Литвинова, нагнав ее в Вишнювке, небольшом, приткнувшемся у шоссейки местечке. После восьми изнурительных дней наступления он уже без первоначального резкого ощущения новизны входил вот в такие маленькие города и вёски. Все эти белевшие в густых садах Вульки, Студзянки, Пшевлоки на первый взгляд мало чем отличались от знакомых Ольшанок, Скворцовок и Лебедяней. Только когда подходил к середине деревни, где привык видеть прочно утвердившиеся сельсовет, правление колхоза, избу-читальню, обострялось чувство чужбины. Круто взнесенные к небу темные, с прозеленью древнего дикого камня стены костела, неподалеку, в глубине огороженного проволочной сеткой безлюдного парка, какой-либо господский особняк со своей уединенной, укрытой от прохожих жизнью.

Войска, что тянулись через Вишнювку, на выходе из деревни, подчиняясь заданному штабами плану, развертывались по проселкам, по полям. Рота Литвинова, крохотная частица продолжавшегося наступления, тоже вскоре развернулась в предбоевой порядок — углом вперед, нацелилась головным взводом Золотарева на двухэтажные здания у южной окраины Седлеца. Но спустя полчаса этот порядок смешался. Из-за плотной изгороди кустарников, зеленевших в промежутках между домами, били по наступавшим немецкие орудия. Самоходки, поддерживающие батальон Фещука, повели по ним разрозненный, нащупывающий огонь.

— Этак долго нам придется здесь чухаться, — выкрикнул Литвинов.

Он и Алексей лежали рядом на откосе яра, служившего, очевидно, городской свалкой. Кучи мусора были разбросаны на дне яра. Литвинов, переползая, разодрал о битое стекло на локтях гимнастерку и теперь засучил рукава, чтобы не мешали. Обернулся растерянно к Алексею.

— Надо подождать, сейчас все равно не подняться, — сказал Алексей.

В приблизившийся к стенам Седлеца бой втягивались новые и новые части. Алексей, как и все, кто находился сейчас в яру, нетерпеливо следил, чем закончится дуэль между самоходками и немецкой батареей.

Сгорбившись, подбежал Зинько:

— Товарищ лейтенант, у них на чердаке снайперы. Павлова убило… Да вот, убедитесь.

Зинько надел на дуло автомата пилотку, приподнял ее над откосом и, точно ожегшись, тут же опустил. На пилотке зарыжели края сквозной метки.

— Видите?

— А наши снайперы где? Ремизов? Стефанович? Скажи Золотареву…

— Он знает… Это я вам… чтоб береглись…

Рядом с Алексеем кто-то заворочался. Это был Маковка. Он молчаливо и осторожно пристраивал винтовку между кустами полыни, а потом надолго недвижно прильнул к ней заросшей, небритой щекой. Наконец выстрелил и, не спеша выбросив гильзу, снова будто оцепенел. Чуть дальше, где залег взвод Золотарева, жарко сыпанул пулемет. Окна чердаков, в стеклах которых плавилось полуденное солнце, вдруг зазияли темными звездчатыми брешами.

Между тем в яр спустилась из боковой разлоги и рота Пономарева. Здесь удобней всего было изготовиться к последнему броску. По дну яра, на ходу свертывая цигарку, шел Замостин. Увидев Алексея, стал подниматься к нему.

Со стороны Вишнювки накатился басовитый металлический рык. Низко над степью к Седлецу шли, чуть ли не крылом к крылу, несколько пар штурмовиков. Пройдут дальше к железнодорожному узлу или ударят здесь, по окраине? Если здесь, по этим домам, то после такого налета как раз время рвануться вперед… Очевидно, об этом же подумал и Замостин. Жадно затянувшись, он бросил недокуренную цигарку и обрадованно проводил взглядом мчавшиеся синие тени… И тут произошло то, чего не успел упредить ни Алексей, находившийся от Замостина шагах в десяти, да и никто другой… Взбираясь по откосу с поднятой головой, вероятно изготавливаясь к тому, чтобы через несколько минут ринуться из яра вперед, туда, к домам, Замостин высунулся над бровкой.

— Назад, назад! — встревоженно окликнул его Алексей.

Крикнул снизу кто-то еще, однако было уже поздно. Пораженный пулей снайпера, Замостин покачнулся и вначале медленно, цепляясь руками за землю, а потом быстрее и быстрее покатился на дно яра.

Оскальзывая, спотыкаясь, Алексей сбежал вниз:

— Павел! Павел!

Он наклонился над ним, надеясь, что самое ужасное не произошло, еще билась, отчаянно вопила в нем мысль о возможном спасении, но увидел закровянившуюся на виске Замостина круглую ранку, увидел его меркнувшие под опускавшимися веками глаза, и горький спазм перехватил горло…

Откосы яра содрогнулись от близких разрывов бомб. Гул штурмовиков, уходивших дальше, стал затихать, и в этом затишье послышались голоса идущих в атаку… Спустя несколько минут Алексей поднялся наверх и яростными прыжками нагонял роту, словно хотел убежать от того жестокого, что осталось на дне яра…

После взятия Седлеца батальон несколько дней нес гарнизонную службу в Минск-Мазовецке. Мало тронутый войной, чистый, в густой зелени садов город далеко протянулся вдоль магистрального шоссе, широкой лентой уходившего к Варшаве. Отсюда до нее было всего шестьдесят километров. В Минск-Мазовецке уже открылись аптеки, парикмахерские, многие магазины, хотя чем и когда они торговали, догадаться можно было лишь по давним вывескам — по́лки пустовали.

Над подъездом старинного красивого здания, стоявшего в центре, развевались бело-красные флаги. Здесь начала работать местная Рада Народова. Белые и красные цвета, казалось, заполонили все улицы, соперничая с пышной августовской зеленью бульваров. Бело-красные нарукавные повязки у милиционеров, у гимназистов и гимназисток, бело-красные розетки на отворотах пиджаков у взрослых, бело-красные ленты на кепи и шляпах, бело-красные вымпелы в окнах жилых домов. Вначале эта красочность даже покоробила, не понравилась Алексею. Продолжала бередить сердце скорбная память о Седлеце с его тяжелыми боями и потерями. Да и Варшава, что была впереди, неделю назад восставшая, сражавшаяся Варшава, все сильнее и сильнее тревожила своей неясной, горькой судьбиной. До праздника ли сейчас? Но стоило лишь представить те страшные пять лет гитлеровской оккупации, когда вот такая маленькая бело-красная розетка неминуемо грозила человеку смертью, обрекала на муки концлагеря, и становилось понятным нынешнее половодье бело-красных цветов. Это была радость вольности, долгожданное счастье не сдерживать себя, не опасаться, гордо напоминать всем и каждому ликующее, желанное — «еще Польска не сгинела!». И Алексею радостно было, проходя по городу, вбирать глазами эту его праздничность, чувствовать прямую причастность к ней себя и всех своих товарищей — живых и погибших…