Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца

Батальон разбил палатки в большом старинном саду, неподалеку от костела, каменные шпили которого высоко поднимались над городом и тенями отражались в пруду, доходившем почти до крыльца. Почти одновременно с солдатской побудкой-перекличкой, умыванием, завтраком по дорожкам сада чинно проходил к беломраморному порталу костела ксендз. Черная шелковая сутана, лаковые туфли, высокий, подпирающий подбородок, крахмальный воротничок. На сухощавом, холеном лице при встречах с красноармейцами появлялось выражение церемонной вежливости. И кто знает, что за ней? Вынужденное, неохотное примирение с теми, чьи иноязычные веселые голоса сейчас раздавались под кронами каштанов? Или почтительность, искренняя признательность им? Как он проходил этими дорожками раньше, под взглядами эсэсовцев? Кого собирали на его мессы тогда? А сейчас идут, идут старые и молодые, приглушенные, мягкие звуки органа льются из темного проема распахнутых дверей. Будут молиться за тех, кто по ту сторону Вислы — в Варшаве, в Познани, в Лодзи… А может быть, и за тех, кто полег в Лукове, в Седлеце?

На улицах Минск-Мазовецка все чаще можно было видеть жолнеров Войска Польского. Осташко, недавно предупрежденный Каретниковым, что вскоре их батальон сменят здесь солдаты армии Зигмунда Берлинга, созвал коммунистов и комсомольцев. Хотелось, чтобы они в свою очередь рассказали всем красноармейцам о предстоящих встречах. Ведь с ними быть плечом к плечу не только тут, в городе, но и, на переднем крае. Товарищи по оружию, уже прошедшие первые испытания и в боях под Ленином, в Белоруссии, да и на своей родной земле. С ними теперь бок о бок и дальше, к границам Германии, до самого Берлина. Выходит, надо друг к другу — честь по чести. Старший по званию? Приветствовать, как приветствуешь своего. В чем-либо выручить? Не отказывай, как не отказываешь своему.

— Все понятно, товарищи? — спросил Алексей, закончив беседу.

— Понятно, товарищ капитан, для нас это скошенный лужок… Манифест все читали. Понятно и остальное…

— А вот мне дозвольте все же вопрос, товарищ капитан, — неожиданно поднялся с травы Зинько. — Солодовникову хай это будет скошенный лужок, а мне кое-что еще треба разжевать, помиркувать… Бо я с этими жолнерами, когда патрулировал, уже встречался…

— И что же тебе не понятно?

Зинько оглянулся, не проходит ли вблизи кто-либо из посторонних, раздумчиво пригладил на лбу чуб:

— В манифесте все правильно сказано, по рабоче-крестьянскому, а вот кокарда их мне не нравится…

— Это орел, что ли?

— Вот эта самая птица… Мой батько против двуглавого царского всю жизнь боролся, а тут я снова его увидел… Понимаю, что не наша справа вмешиваться, а все же, раз мы столько крови здесь проливаем, то и дивно…

— Почему ж не наша справа? Наша, Зинько, коль вместе, то и наша. Нам совсем не все равно, какой станет в будущем Польша, наш сосед, народной или снова панской?.. Действительно независимой или на чьем-то поводу? Нет, не все равно. Только этого орла бояться нечего, он тоже против того, двуглавого, дрался. А своего орла они называют пястовским. Был у них когда-то много веков назад предводитель, вождь Пяст, который объединил все польские земли. Вот и сейчас польский народ этого добивается, надеется на нашу помощь. Против этого, пястовского, и твой батько ничего против не имел бы… Кстати, «Варшавянку» он пел?

— «Вихри враждебные»? Пел… Его любимая…

— Ну вот видишь, и у польских коммунистов она любимая. И мы за ту Польшу, что поет «Варшавянку»… И пусть бы она такая родилась и никогда не сгинела…

— Нех жие!.. — согласился и весело воскликнул кто-то из сидевших сзади.

Но Янчонок, привольно расположившийся на траве рядом с Зинько, видимо, тоже поделился с ним какой-то своей озабоченностью и сейчас захотел поддержать парторга.

— Разрешите, товарищ капитан. Орел… так орел… Понимаю… А вот только чего ж тогда генералы их больно не похожи на наших?.. Разрядились… вроде как на балу…

— А ты их видел?

— Довелось вчера… Идет, а на нем красный китель, золотые пуговицы, на груди какой-то медный рожок или свистулька… На голове тоже шляпа какая-то пышная, чудная… Я его, конечно, первым приветствовал… потому понимаю… звание! А он только усмехнулся и этак махнул рукой, будто отмахнулся. Это ж не по-нашему получается… Надо взаимно, хоть я и рядовой…

— Позволь, позволь, Янчонок, — веселея от возникшей догадки, посмотрел Алексей на обиженное лицо солдата, — говоришь, красный китель?

— Как огонь! И галуны, и воротник расшитый… Правда, стариковатый, может, на пенсии? Но, по-моему, раз в форме, так соблюдай ее. Хотя, конечно, такая форма в настоящем бою ни к чему… У нас и маршалы поскромнее…

— Так ты знаешь… ты знаешь, Янчонок, кого ты приветствовал? — с трудом сдерживая смех и окончательно утверждаясь в своей догадке, проговорил Осташко. — Пожарника… Самого обыкновенного городского пожарника…

Янчонок оторопел, залился краской. Рассмеялся и, словно отрекаясь от своих недавних сомнений, хлопнул его по плечу Зинько. Захохотали и все остальные.

— Скажи, Янчонок, а ты дворнику или трубочисту честь еще не отдавал? Они здесь тоже не в лохмотьях ходят.

— Вот это отколол! Принял медную каску за генеральскую папаху!..

— Ох, представляю, какой он строевой шаг по тротуару отбивал!

— Держи равнение налево, на пожарную кишку.

Янчонок разозлился:

— И напрасно подначиваете. Разве я чем солдатскую честь уронил? Да кто он такой? Рабочий человек!.. Верно, товарищ капитан? Как я теперь соображаю, он меня по-ротфронтовски приветствовал… Значит, все у нас правильно. Не субординация, так солидарность.

Штаб батальона расположился в небольшой, со вкусом отстроенной вилле, фигурная ограда которой примыкала к саду, а калитка выводила сразу на одну из его аллей. Хозяйка, дородная, статная, свободно владела русским. Проводив Фещука и Осташко в отведенную им комнату, она предупредила, что это кабинет сына (он инженер лесной промышленности), и она просит сохранять здесь все так, как есть. На стенах кабинета от пола до потолка искусно размещалась коллекция древесины — грибообразные наросты, поперечные распилы стволов самых разных пород, срезы сучков, изгибающиеся, как змеи, покрытые бесцветным лаком корни деревьев.

— А где же сын? — полюбопытствовал Алексей. Хозяйка поднесла к глазам батистовый платочек:

— Михась был в Иране… Сейчас переехал в Каир…

«Был и в Ташкенте», — догадываясь, какие запутанные, извилистые дороги привели хозяина к подножию египетских пирамид, хотел было добавить Алексей. Однако промолчал. Подумал только, что пани, пожалуй, рановато хвататься за батистовый платочек. Как ни далек Каир, но оттуда вернуться в этот кабинет живым все-таки много вероятнее и легче, чем из Белой Подляски или из того же Седлеца.