Геннадий Синельников - Ах, война, что ты сделала...

— Бросайте гранаты в огонь, пока не затушите! — приказал я командиру взвода.

Но пламя не гасло, оно разгоралось с новой силой, и я мысленно уже представлял последствия сегодняшнего рейда. Вдруг откуда ни возьмись к месту пожара, звеня колокольчиками, подъехала красного цвета пожарная машина. Пожарные в блестящих медных касках, соскочив с нее, начали что-то выяснять между собой, громко разговаривая и жестикулируя руками, совсем не обращая внимания на бушующее пламя. Пришлось в грубой форме прикрикнуть на них. Только после этого они приступили к своей работе. Сбив пламя, уехали. Прошло минут десять, и черный дым вновь повалил наружу. Опять примчались пожарные. Только убедившись, что огонь погашен окончательно, мы отпустили их. В глазах некоторых афганцев мы видели разочарование. Это означало, что произошедшее было кому-то очень нужно, и поджог был специально организован ими, чтобы скомпрометировать нас.

Как и предполагалось, афганцы не нашли ни одного бандита и в условленное время организованно вышли на центральную площадь. По некоторым лицам офицеров и солдат было видно, что кое-кто из них уже сытно покушал, а кто-то и отдохнул. Одним словом, повторялся старый сценарий: приказ выполнялся, но не было задержанных, убитых, а значит, и дополнительных проблем.

Вернувшись в бригаду, батальон к вечеру ушел на новое задание. На другой день я прибыл из района боевых действий в часть. Перед убытием назад зашел в политотдел бригады за газетами и встретил там замполита первого батальона, капитана Николая Власова. Мне нравился этот энергичный офицер. Я знал его всего месяц, именно столько он успел прослужить в нашей части. Сейчас он был каким-то подавленным.

— У тебя есть время? — спросил он меня. — Пойдем, поговорим.

Мы вошли в нашу палатку, и Николая словно прорвало. Он рассказал, что служил замполитом батальона обеспечения учебного процесса при Ленинградском высшем военном училище, и все у него было хорошо: жена, ребенок, но однажды повстречал другую женщину и, оставив свою семью, ушел к ней. А когда понял, что запутался в чувствах, решил попроситься в Афганистан. Сейчас только понял, какую роковую ошибку совершил: предал свою первую жену, разочаровался во второй. Но как теперь вернуть все на свои места, даже и не знает.

— Что я наделал, Геннадий? Подскажи, как мне вырваться теперь отсюда? Я же чувствую, что это конец! Если бы я хоть немного знал, что творится здесь, я бы не приехал сюда. Что я натворил!

Он сидел на кровати напротив меня, и я видел в его глазах дикую тоску и растерянность.

— Не подумай, что я боюсь, нет! Если нужно Родине, я за нее жизнь свою отдам, не задумываясь. Только кому от этого станет легче? Моей семье или Апрельской революции?

Он рассказал, что их батальон уже несколько дней воюет на Пакистанской границе в районе Спинбулдака. Воевали в горах, и когда после трудных упорных боев выбили душманов с одного укрепленного района и заняли их позиции, солдаты и офицеры были поражены высокой инженерной оснащенностью: бронированные колпаки, селекторная связь между ними, ходы сообщений, другие атрибуты современного боя.

— Ты понимаешь, у нас такого и в помине нет, а у этих аборигенов есть, — удивлялся он. — Все огневые позиции пристреляны перекрестным огнем, каждый квадратный сантиметр прилегающей территории ими просматривался и контролировался, а мы «на ура» их хотели взять, ну, и положили своих ребят, и немало. И все зачем? Чтобы взорвать эти неприступные укрепления и доказать нашим недругам, что мы сильнее всех, и нет тех преград, которые мы не сможем преодолеть? Чтобы собрать несколько машин трофейного оружия и передать их афганцам-предателям? Так они завтра, да нет, сегодня же вернут его духам, а те вновь повернут его против нас! Во имя чего все это, Геннадий? Может быть, я что-то недопонимаю, ты подскажи мне, я хочу разобраться во всем! Во имя чего, по каким правилам и законам происходит все то, что здесь творится? Ведь побед как таковых у нас и нет. Кого-то разбомбили, убили, расстреляли, взяли трофеи и ушли. А враг, как он был в кишлаке, там он и остался. Я служу немного, но уже убедился в том, что мы одни и те же кишлаки отвоевываем у духов помногу раз. Зачем? Задачи-то нами до конца не выполняются и останавливаются в то время, когда нужно еще немного надавить, прижать, обстрелять. Мы же не воюем, а огрызаемся, имитируем боевые действия, мы играем в войну. Повоевали, положили людей и остановились, а назавтра — все снова, и так изо дня в день. Мне непонятно! Как я сейчас завидую тем, кто уже отслужил и вернулся домой, и кому уже скоро уезжать! Они все это пережили, перенесли, а у меня все еще впереди. Только скажи, кто ответит за весь этот преступный бардак? Я, как и тысячи, миллионы законопослушных граждан своей любимой страны, верил, что здесь все идет именно так, как описывают в газетах. Но здесь же кровавая каша, которую расхлебывать нам еще очень много лет! Это чудовищно, дико видеть и слышать умирающего солдата, офицера, знать, что он обречен, а ты ничем не можешь ему помочь. И зачастую он умирает не от того, что его рана смертельная, а от того, что вовремя не доставили в госпиталь! Если успели — его счастье, не успели — не беда! Я вижу это и ужасаюсь, как все спокойно и хладнокровно делается, и, честно говоря, очень боюсь оказаться раненым, быть кому-то обузой и оказаться беспомощным и никому не нужным. А что может сделать в полевых условиях прапорщик или сержант-санинструктор? Воткнуть обезболивающий укол или сделать перевязку? И все! Был человек, чей-то сын, муж, отец, и нет его! Это же преступление — заставлять людей истреблять друг друга! Не хочу я это делать и участвовать в этом массовом преступлении. Может, мне в отпуск отпроситься за следующий год? — с надеждой спросил он меня. — Я не желаю воевать, я хочу к семье, домой!

— Тебя не отпустят, потому что ты только приехал. Постарайся вырваться по семейным обстоятельствам, но для этого нужны веские причины. И то твердой гарантии, что тебя отпустят, нет: все на усмотрение командира бригады и начальника политотдела, а он вряд ли даст на это свое разрешение. Да и к тому же, что можно решить за десять дней, только еще больше расстроиться?

— А если я рапорт в академию подам, уеду раньше срока отсюда?

— Поступать тебе разрешат не ранее чем через год-полтора, а за это время столько всякого может произойти, так что не загадывай на будущее — это очень плохая примета. Просто успокойся, возьми себя в руки, и все будет хорошо, — посоветовал я ему, а сам видел, как мечется его душа, словно птица в клетке. Только не знал он еще, как крепко эта клетка закрыта на надежный запор…

Мы попрощались и разъехались по своим батальонам. В тот же день, 15 августа 1981 года, я узнал страшную весть: подразделение, в котором находился Николай, было остановлено моджахедами. Создалась предпосылка его окружения и критическая ситуация, при которой рота могла понести большие потери. Дав команду личному составу на подготовку к атаке противника, Николай Власов поднялся во весь рост и личным примером воодушевил подчиненных на разгром врага. Пуля снайпера в лоб оборвала жизнь офицера.