Михаил Аношкин - Рубежи

К нам присоединились ребята из Тютняр и из других кыштымских школ. Перезнакомились быстро. Последним подошел паренек среднего роста, кряжистый такой, с правильными чертами лица Кто-то потом сказал — у него римский профиль. Он уверенно протянул руку Назарову, поскольку тот стоял ближе и представился:

— Меня зовут Иваном Ивановым. Давайте знакомиться, нас здесь мало.

Было в нем что-то такое, что сразу вызывало симпатию. Ненавязчивая уверенность? Крестьянская обстоятельность? Он как только представился, тут же отодвинулся в сторонку и больше не проронил ни слова.

Нас распределили по группам, их на первом курсе оказалось четыре. Каждая имела свой код по алфавиту — «А», «Б», «В», «Г». Мы попали в группу «А», Иванов и тютнярские парни — в «Б». На две других парней не хватило.

Русский язык и литературу в группе, где учился Иванов, преподавала Маргарита Федоровна Менщикова. Она была роста маленького, а толщины необъятной, как кубышечка. Лицо приветливое, по-матерински доброе, а карие глаза — такие лучистые и теплые.

У нас литературу вела другая учительница. Нашей группе на литераторов не везло все три года. Они менялись часто, мы и запоминать не успевали. Все они были какие-то бесцветные и своей бездарностью сильно смахивали друг на друга.

О Маргарите Федоровне говорили с уважением. Будто она так искусно строит урок, что после звонка на переменку никто не спешит. И уроки у нее какие-то особые, не как у остальных преподавателей.

Однажды, в ясный солнечный день октября, когда тополя сбросили листья, березы еще ярко рдели в осеннем наряде, а рябины пылали закатным пламенем ягод, Маргарита Федоровна повела учеников в городской сад — понаблюдать пору очарования, заприметить самое интересное и любопытное, что присуще только осени. А затем написать на эту тему сочинение. Писали кто как мог, но все увлеченно — равнодушных не было.

В училище три отделения. Второе и третье завершали подготовку учителей немецкого языка, а нас уже должны были выпустить учителями начальных классов. Конечно же, была в училище стенная газета, выпускалась она старшекурсниками.

К очередному номеру не протолкнуться — столько желающих почитать. Я потыкался, потыкался в спины и отошел в сторонку. Ладно, думаю, когда другие насытятся, тогда и посмотрю. В это время от газеты пробился Колька Назаров. Увидев меня, сказал:

— Поэт, понимаешь, появился.

— Кто?

— Да этот… Иван Иванов.

Я специально остался после уроков, чтобы прочитать стихотворение Иванова. Оно мне понравилось — про осень. Запало в душу, потому что сделано было раскованно, что ли, с удивительным светло-грустным настроением. Вот, оказывается, какой «этот Иванов».

В семилетке учился со мной в одном классе Колька Пузанов — отчаянный лодырь и вечный двоечник. Правда, тогда ставили иные оценки: вместо двойки неуд. Значит, неудовлетворительно. Кольку прорабатывали на классных собраниях, вызывали в ученический комитет, приглашали к директору родителей. Ничего не помогало. Кому-то взбрело в голову подсказать классной руководительнице, чтоб она поручила мне написать что-нибудь смешное про лодыря. Отказаться я не посмел. Мучился долго, губы в кровь искусал, но ни одной путной мысли в голову не приходило. С грехом пополам зарифмовал восемь строчек: получилось что-то страховидное. В стенгазете рисовал парень явно способный. К моим беспомощным виршам он сделал на Пузанова едкую карикатуру. Вся школа смеялась до упаду. Колька Пузанов тогда сбежал из школы, а отблеск славы карикатуриста рикошетом попал и на меня.

Этот эпизод я начисто забыл, но кто-то из тех, кто пришел со мной из семилетки, видимо, рассказал Маргарите Федоровне, что я тоже балуюсь стихами. На перемене она подозвала меня к себе и спросила:

— Мне сказали, Миша, что ты пишешь стихи?

Я смутился, покраснел, готов был провалиться сквозь землю. Маргарита Федоровна продолжала:

— В четверг после уроков приходи в первый «Б».

Подгоняемый любопытством, пришел. Увидел Иванова, двух девчонок из их группы и Мишку Зыкова из нашей. Зыков, непоседливый парень, прославился тем, что мучил учителей всякими хитроумными вопросами, вроде: «Скажите, почему я иду именно туда, куда надо, а не в обратную сторону?» или «Сколько верст будет до Луны?» Своими вопросами он ввергал преподавателей в растерянность. Они стали побаиваться Мишку и всячески старались не оставлять времени на вопросы. Был он светловолос и курчав, с синеватыми настырными глазами. У него плохо развились ступни ног, видимо, последствие полиомиелита, и он ходил в ортопедической обуви. Может, потому Мишка был злой, мог улыбаться со зла, а не только с радости. И вот он тоже явился по приглашению Маргариты Федоровны. Заметив меня, махнул рукой:

— Заходь, заходь, не бойся!

А я и не боялся. Сел рядом. Появилась Маргарита Федоровна. Лицо ее излучало теплую улыбку, от которой и нам стало свободно и радостно.

— Пятеро, — сказала она, усаживаясь. — Ну что ж, для начала достаточно. Я вас позвала, чтобы организовать литературно-творческий кружок.

Зыков захлопал в ладоши. Девчонки захихикали, что Иванову не понравилось. Он нахмурился, однако промолчал.

— Для первого раза давайте я вам что-нибудь почитаю, — сказала Маргарита Федоровна и, достав из портфеля небольшую книжку, открыла ее наугад:

Иванов сощурил глаза и подхватил наизусть:

— Ну, ну, — вся засветилась Маргарита Федоровна, — продолжай, продолжай, Ваня.

И Ваня продолжал. Вдохновенно, хотя, может быть, чуточку напыщенно. А Маргарита Федоровна, не гася задумчивой улыбки, в такт ритму стиха покачивала головой, словно бы помогая Иванову.

Вскочил Мишка:

— Можно мне?

— Само собой, Миша, — разрешила Маргарита Федоровна.

Декламировал Мишка громогласно. Маргарита Федоровна мягко поправила его:

— Стихи, Миша, кричать нельзя, их надобно читать!

— А Маяковский? — взъерепенился Зыков.

— Во-первых, ты читаешь стихи иного склада, чем у Маяковского. А во-вторых, я глубоко убеждена, что Маяковского надо тоже читать, а не кричать.

В тот первый вечер мы засиделись допоздна. Перед тем, как разойтись, Маргарита Федоровна предложила:

— На следующий раз приносите свое, у кого что есть. Не стесняйтесь, будем учиться.

Шел домой — и все во мне пело. Будто кто-то приподнял меня над миром и крикнул: «Гляди зорче! Столько вокруг прекрасного!» Я испытывал на себе великое таинственное влияние поэзии. Она поднимала, стихи продолжали звучать прекрасной музыкой в моих ушах, точные, емкие слова покоряли. Ни о чем другом думать не хотелось. Наперекор этому настрою пробивалась горькая мысль: как случилось, что Иван, и Мишка, и те девчонки знали наизусть столько стихов, а я почти ничего…