Михаил Аношкин - Рубежи

В стороне от дороги, то там, то тут, виднелись землянки. Немцы умели обустраивать их, стены обшивали фанерой, заклеивали всякими картинками — благопристойными и порнографическими. Любопытные из пехоты, завидев такую землянку, кидались к ней. Фашисты драпали впопыхах и оставляли вещи, которые в нехитром солдатском быту не были лишними: бритвы, зажигалки, зубные щетки. Ручки их делались из разноцветной пластмассы, и солдаты мастерили из них мундштуки и наборные рукоятки к финкам.

Но говорят, что раз в году стреляет и самоварная труба. Это в мирной жизни. А на войне тем более. Фашисты заминировали несколько землянок, и любопытные жестоко поплатились. Поступил приказ — к землянкам никого не подпускать.

Фашистские саперы всегда старались перехитрить нас. То подсовывали мины под ступеньки, то изнутри к скобе двери привязывали проволоку, прикрепляя ее к взрывателю. Такие уловки мы быстро раскусили, а дальше пошло легче, ибо противник скатывался к стереотипу.

Какие только работы не приходилось нам выполнять в дни наступления сорок четвертого года! Прибегает связной к капитану Курнышеву — немедленно вести роту вперед. Разворотило мост через илистую речку — замедлилось движение. Возвести новый! Откуда-то появляются топоры и пилы. Расхватываем инструмент и бежим в ближайший лесок — пилим, рубим, треск стоит! А возле речушки ни души — ни с той, ни с другой стороны. Напилили бревен, кряхтя тащим к реке. Но только вышли на открытое место, противник начал садить из минометов. Залегли, а Курнышев подгоняет:

— Вперед, орлы, вперед!

Ползем, подталкивая впереди себя бревна, хоронимся за ними. Но, слава богу, загрохотали пушки на нашей стороне. Немецкие минометы поперхнулись и замолчали. Завалили мы речушку камнями и деревьями, благо она не столь полноводная, сколько илистая. По настилу проскочил первый танк. И опять пошло-поехало!

Наступление развивалось стремительно. И настал день, когда фашисты оторвались на такое расстояние, что наши части не успевали их преследовать. А погода хмурилась. Моросил мелкий дождь — грибной, теплый. Дорога забита войсками — пехота, «ЗИСы» и «студебеккеры», танки и самоходки, артиллерийские упряжки. Большие калибры волокли тягачи. По обочинам гарцевали кавалеристы. Не дорога, а полноводная река. Впереди в туманном небе завис аэростат — вел наблюдение за противником. Оглушали ревом моторов краснозвездные штурмовики. Летели низко, эскадрильями. И ни одного фашистского самолета. Как тут не вспомнишь сорок первый.

На моей гористой Родине, в Сибири и Средней Азии поднялись новые заводы, перестроились старые — и вся производимая ими техника пришла к нам на фронт. Отец пишет: живет на казарменном положении, на заводе. Работает в цехе механического завода и мать. Вспомнил я тракторный, Уралмаш — бывал там в детстве с отцом. Трудятся на них день и ночь. Позднее поэт емко определит: «Урал — опорный край державы, его добытчик и кузнец».

С лавиной наступающих войск прошагали до города Глусска. Не чувствовали усталости, не было страха. Был единый душевный подъем.

В конце июня нас привезли к Ковелю. А через несколько дней повторилось то, что было под Бобруйском: мощная артиллерийская подготовка, стремительный рывок танков и пехоты. Гитлеровцы ударились в бега сразу: спешно «выравнивали» линию фронта.

Ковель — это Западная Украина. Обстановка там была сложной. Свирепствовали самостийники — всякие бандеровцы и мельниковцы. Пришлось нам зайти в одну деревушку. Райский уголок — белые хаты утопали в садах. Жить бы да радоваться такой благодати. Но война тронула деревушку своим черным крылом, хотя пощадили ее бомбы и огонь: бои прогремели в стороне. Но деревенька встретила нас настороженной и зловещей тишиной. В ней таилось боязливое ожидание новых испытаний. Шепотом поминали гнусное слово «бандеровцы». Пугали ими детей.

Деревенька наполовину была польской, наполовину украинской. Такое в здешних местах не редкость. Бандеровцы вырезали польские семьи садистски, изощренно. Не пощадили никого, даже детей. Это потрясло всех.

Солнечный июльский день. Трепещут на легком ветерке листья яблонь и груш. В огородах поднялась кукуруза. Вовсю полыхают подсолнухи. И тишина. А у людей — горе, у людей — война. Она не щадит никого — ни вооруженного, ни безоружного… Уцелела деревенька, но что сделала с людьми лютая злоба бандитов…

Война до корней обнажает человеческие характеры, четко выявляет классовые различия. Особенно мы почувствовали это в Польше. Между Холмом и Люблином в лесу встретили вооруженный отряд поляков. Они называли себя партизанами. Майор Фесенко, замполит батальона, договорился о встрече с их командованием. Сопровождающими взял меня и еще двух автоматчиков. Батальон устроил привал на опушке леса. Сосны здесь жиденькие, какие-то рахитичные. Не то, что у нас, на Урале. Да и то сказать — росли они здесь на песке.

Лагерь поляков располагался в глубине леса. Странно, почему они не вышли оттуда. Фашистов прогнали, бояться некого. С нами они вроде бы на дружеской ноге, но в лагерь не пустили. Собственно, Фесенко туда и не рвался. Важно было встретиться с командиром и поговорить. А где — какое это имело значение? Командир еще молодой, лет под тридцать, не старше. Высокий и худощавый, лицо прыщеватое, очки в роговой оправе, волосы длинные, как у попа. За спиной автомат.. Не немецкий, незнакомой нам конструкции.

Фесенко немного говорил по-польски, во всяком случае мог объясняться. О чем они говорили — мы не поняли, но по хмурым лицам догадались, что разговор был отнюдь не легким. Поляк ушел не попрощавшись.

На обратном пути Фесенко угрюмо сказал:

— Окрошка у них в голове. Они, видите ли, за эмигрантское правительство, а оно, как известно, в Лондоне. Брататься с Красной Армией не велено, приказано выжидать в лесу. А чего выжидать? Оружие у них, между прочим, английское.

Чудно: не хотят иметь дела с Красной Армией. Кому от этого выгода? И кто будет в проигрыше? Наш батальон наступал бок о бок с подразделением польской армии. Зачастую и привалы устраивали общие, и в Люблин вступили в один час. Польские товарищи рассказывали, как формировалась их армия Людова, выступающая за демократическую Польшу; с горечью вспоминали вероломство генерала Андерса. Упоминали об армии Крайовой, об аковцах, которые спят и во сне видят в Варшаве эмигрантское правительство Миколайчика. Встреченный нами отряд был «аковским» и, по законам классовой борьбы, враждебным и нам и подлинным польским патриотам.

Немало прошагали и проехали мы по польской земле. Поражала чересполосица на крестьянских полях. Будто сотворены они из разноцветных заплаток, как одеяло лоскутное. Заплатка из пшеницы бурая — наливает зерно. Заплатка из кукурузы густо-изумрудная — пожелтеет позднее. Заплатка из гречихи белая — цветет. И каждая полоска принадлежит разным хозяевам. Зрелище красочное, но бестолковое. То ли дело колхозное поле — ни конца, ни края. До самого горизонта колышется пшеница или рожь. Есть где разгуляться комбайну и трактору.