Михаил Аношкин - Рубежи

Ночью от Брянска долетали глухие взрывы авиабомб. Иногда грохотало так, что земля тряслась: это либо эшелон с боеприпасами взрывался, либо склад. Прицельно работали наши летчики.

Партизанская жизнь закончилась в середине сентября. Сначала наведались к нам армейские разведчики, о чем-то потолковали с командованием отряда и исчезли. Потом примчался в лесное царство танк. Когда танкисты вылезли из машин, их дружно подхватили десятки рук. Качали до тех пор, пока те не взмолились:

— Пожалейте наши печенки-селезенки, друзья!

И вот по большаку, назывался он Ревенским, хлынул поток советских войск — танки, пехота, артиллерия, «катюши», обозы.

Отряд вышел в Брянск Второй и обосновался там. А за Первый еще кипели бои. Отдышались после лесов в пригородном поселочке мясокомбината, наелись свежей картошки до колик в животе. А тут и хлеба нам подбросили, совсем приличная жизнь началась.

Через несколько дней отряд погрузили на машины и повезли в Орел. Поселились за рекой, а столовались в центре города. Каким-то чудом уцелел первый этаж пятиэтажного дома, в нем разместили столовую. В город стянулись все партизанские отряды Орловщины. На центральной площади состоялся торжественный парад. Секретарь Орловского обкома партии, член Военного совета фронта сказал зажигательную речь, партизаны восторженно кричали «ура». Настроение было приподнятое. Громкими радостными криками встретили появление над площадью самолетов.

Потом появились художники, кинооператоры, журналисты. Герои-партизаны были нарасхват. Никита Мироныч тоже.

Началось расформирование отрядов. Бывшие партийные и советские работники направлялись в распоряжение обкома партии. Рядовым партизанам предоставлялись кратковременные отпуска, после которых их ждала армия. Отпусками воспользовались редкие: некуда было ехать. Просились сразу на фронт.

С нами поступили просто — приказали вернуться в батальон. И группе Долматова тоже. По данным военного коменданта часть наша стояла в Кролевце. Добрались на попутных, батальона там уже нет.

В комендатуре Кролевца посоветовали ждать батальон в Конотопе. Прибыли мы туда и целую неделю проторчали на железнодорожной станции. Нам обещали: состав с батальоном вот-вот прибудет, а он где-то задерживался. На юг непрестанно шли эшелоны. На многих полыхали транспаранты: «Даешь Киев!» Проследовал эшелон и с чехословацкими подразделениями.

Наконец, комендант обрадовал: сегодня будет. Наш эшелон появился под вечер. Медленно поплыли вагоны. Из теплушек высовывались солдаты, и мы стали различать знакомые лица. Махали руками, приветствовали криками. А солдаты недоумевали: что за пестрая орда? Фрицы не фрицы и на наших не похожи.

Скрипнули тормоза, лязгнули буфера. Из вагона выпрыгнул капитан Курнышев, стройный, туго перепоясанный ремнем с портупеей. На боку планшетка и пистолет. Подошел и строго спросил:

— Кто такие?

Батенев доложил:

— Прибыли с боевого задания, товарищ капитан!

— Постой, постой, — улыбнулся капитан. — Наши! — Затем кивнул в сторону долматовцев: — А эти?

— Бойцы второй роты! Заброшены в тыл врага в декабре сорок второго! Докладывает старший сержант Долматов!

Из вагонов повыскакивали ребята, окружили нас, и начались объятия, веселая кутерьма.

Старшина ожидал в сторонке, когда кончатся нежности, и только осуждающе качал головой. Наметанным взглядом он определил, что придется раскошеливаться. Отправил в тыл в новеньком обмундировании — и что от него осталось? Вшивые фашистские обноски?! А какой же старшина без содрогания расстается с добром из своей каптерки?

Когда я уходил на задание, сообщил отцу, чтобы писем от меня скоро не ждали и чтоб не волновались. Но отец продолжал писать аккуратно, так что накопилась целая куча треугольничков. Читал их запоем. В каждом один и тот же вопрос: что это за такое задание, что писать нельзя? В одном из писем известие — убит мой закадычный друг Колька Бессонов, пришла похоронная. Сообщение оглушило. Я представить себе не мог, как это нет Кольки Бессонова. Нет в живых предводителя в охотничьих и рыбацких походах? Этого быть не может!

Написал отец и про Николая Глазкова. Успел повоевать, но вернулся инвалидом: разбило ему локтевой сустав. Орден Красной Звезды привез и медаль «За боевые заслуги».

Секретарем партбюро батальона был старший лейтенант Бутц. Сухощавый, невысокий, морщинистый. Родом из Ленинграда. В два раза старше меня. В батальоне за глаза называли его Питерским рабочим. Советовали иногда:

— Наведайся к Питерскому рабочему, у него глаз верняк!

Или:

— Поговори с Питерским рабочим, он должен знать.

Старший лейтенант Бутц обладал удивительной способностью сходиться с людьми. Обычно при беседе с офицерами рядовые чувствовали неловкость. А с Бутцем неловкости не ощущалось.

До выполнения задания в тылу врага я не был лично знаком с Бутцем, хотя кто же в батальоне не знал секретаря партбюро! А когда вернулись, Бутц проявил к нам неподдельный интерес. Как-то во время марша он появился на привале в нашем взводе и вроде бы невзначай устроился возле моего отделения.

— Ну-ка, братцы, поделитесь махоркой! — сказал с улыбкой. — А я угощу вас «Беломором»!

Папиросы выдавали только офицерам, как доппаек. Мы мигом опустошили пачку, а он с удовольствием затянулся моршанской махоркой. И слово за слово, непринужденно, без нажима выпытал у нас все подробности о жизни в тылу врага.

В деревушке Сенная, где вскоре разместился батальон, Бутц нашел меня и завел разговор о моей жизни. Я выложил все, как на исповеди. Сказал и о документах, которые у меня исчезли. Правда, к тому времени я снова состоял в комсомоле, жаль было лишь потерянного стажа.

После разговора с секретарем партбюро мне предложили подавать заявление в партию. А я сам об этом уже подумывал.

Заседание партбюро батальона проходило в крестьянской избе. Вместительные сени, большая прихожая с русской печью и горница. Прибыло нас человек двенадцать, вызывали по одному. Из горницы, где заседало партбюро, вывалился очередной, вспотевший и возбужденный. Взглядом спрашиваю: «Ну, как?»

Он счастливо улыбается:

— Порядок! По Уставу гоняли!

Я ждал вопросов по Уставу и, конечно, его вызубрил. Но члены партбюро, осведомленные, что я учился на военно-политических курсах, оставили в покое Устав и принялись испытывать меня на знание истории партии. Да так основательно, будто на выпускных экзаменах. Я взмок от волнения. Но знания, приобретенные на курсах, еще не выветрились из головы, потому мои ответы членов бюро удовлетворили. «Ну, — решил я, — если на заседании партбюро родного батальона устроили экзамен с пристрастием, то что же будет в политотделе фронта?»