Борис Азбукин - Ленькин салют

Улица опустела. Только два голубя беспокойно метались в небе, кружили, падали и поднимались и снова кружили над слободкой…

Не лились больше песни, не звенел над Зеленой горкой задорный Ленькин голос. Слободка притихла, погрустнела, и Жене казалось, будто вынули из нее звонкую певучую душу.

Целыми днями два белых голубя метались над ней из края в край, точно высматривая, разыскивая кого-то.

Приходили ребята и бросали корм возле Ленькиного убежища. Птицы садились, клевали, и никто их не трогал, не покушался на них. Они снова взлетали в небо и кружили, кружили…

И мысли Жени метались, кружили. Тревожные, бередящие душу мысли. Что с Ленькой? Выстоит ли? Не запутался бы на допросе. Замучают его!

Только на следующий день утром она узнала от Ани, что жандармы нашли под камнями развалин обрез, револьвер, ракетницу и одну листовку. В тот же день она слышала в управе разговоры об аресте партизанского разведчика и что полиция ищет его сообщников.

Шли дни. Неизвестность томила, угнетала, пугала. И Женя, поговорив с Игорем, решила сходить в комендатуру что-нибудь разузнать. Но чтобы не навлечь на себя подозрение, она пошла вместе с Ленькиной тетей, выдав себя за ее дочь. Однако попытки добиться в комендатуре свидания или передачи и что-нибудь выведать о Леньке не имели успеха. Переводчик сказал, что доступ к арестованным партизанам категорически воспрещен.

Тогда Женя пошла прямо к полицейскому подвалу. На посту у ворот стоял толстомордый, с маленькими заплывшими глазками татарин Ахмет из отряда карателей. Несколько раз она пробовала заговорить с ним и выспросить о Леньке, но Ахмет либо отмалчивался, либо изрыгал похабные ругательства. Женя ушла ни с чем.

Однако она не теряла надежды. И сегодня утром отправилась на Пушкинскую, часа за полтора до того, как идти на работу в управу.

Несмотря на рань, у полицейского подвала толпились женщины, девушки со свертками и узелками для передач. Несколько человек стояли в очереди возле ворот — счастливчики; получившие пропуска на свидание. Остальные — неудачники, толпились на мостовой.

На этот раз Женя решила не обращаться к часовому и стала прохаживаться вдоль длинной стены подвала, потихоньку напевая «Раскинулось море широко». А вдруг Ленька услышит, откликнется?

Этот длинный подвал под разбитым снарядами серым двухэтажным домом немцы недавно отремонтировали, наделали десятка два бетонных клеток — общих и одиночных камер, в которые бросали арестованных. Несколько окошек, выходящих на улицу, наглухо были задраены досками. Возле одного из них стояла женщина и, опасливо оглядываясь на постового, переговаривалась с заключенным, даже не видя его.

Где-то в одной из этих холодных бетонных клеток томился и Ленька. Но где, в какой из них? Женя медленно двигалась по тротуару вдоль стены, как бы случайно задерживалась у окошек камер и, напевая, чутко прислушивалась. Дойдя до очереди у ворот, она поворачивала обратно. Иногда шум и говор стихали. Тогда она тоже умолкала и отходила от стены, но, убедившись, что охранник за ней не следит, двигалась дальше.

Несколько раз Женя прошла взад-вперед, а Ленька голоса не подавал. Быть может, он в камере, выходящей во двор? Но как туда проникнуть? Дать денег? Прошлый раз одна из женщин говорила, что за деньги охранники пускают во двор и даже разрешают переговариваться у окошек. Попытаться?

Но тут Жене почудилось, будто кто-то тихо поет. Да, это голос Леньки! И он пел ту же песню, что и она, пел где-то рядом. Женя подошла к крайнему окошку и окликнула.

— Я здесь, здесь… Погоди, я сейчас, — услышала она торопливый шепот. — Я бы и раньше… Но тут охранник ходил, боялся, — услышит.

— Ты один?

— Один.

В средней доске что-то скрипнуло, и Женя увидела, как темный овальный сучок вдруг провалился и Ленька прильнул к глазку.

— Теперь тебя вижу! — обрадовался он. — Я знал, что ты придешь… И завтра приходи обязательно…

— Приду, — Женя вспомнила, что завтра Ленькин день рождения, — обязательно приду. Как у тебя?

— Ничего они от меня не добились…

Ленька шептал торопливо, точно боясь, что не успеет все высказать. Говор толпы, шарканье ног на мостовой заглушали шепот, но по отдельным отрывочным фразам, словам Женя поняла, что следователь допытывается главным образом, кто пускал ракеты и где те партизаны, которые дали ему оружие и листовку.

— А ты что?

— Не перебивай, — торопился Ленька. — Я сказал: листовку нашел на дороге, оружие подобрал в окопах, а кто пускал ракеты, не знаю. Каждый день допрашивают и бьют… Постой, опять идет…

Он смолк и вставил сучок на прежнее место.

Женя чуть отодвинулась от стены и, не сводя глаз с окошка, ждала.

Бьют! Не имея достаточно улик, выколачивают признания! Она вспомнила, как одна из подруг, живущая рядом с полицией, говорила, что каждый день слышит ужасающие вопли и стоны истязуемых на допросах, а по ночам страшный гул моторов. Но даже бешеный рев машин, которые предусмотрительно заводились заранее, не могли заглушить крики людей, увозимых на расстрел. Жуть охватила Женю при мысли о том, какие страдания вынес Ленька за эти несколько дней. А что еще ему предстоит…

Но вот в доске скрипнуло, сучок выпал из своего, гнезда, и она снова слышит торопливый шепот:

— Ничего, что бьют. Выдержу… Пусть хоть удавят, ничего не скажу.

— Держись, Леня. Держись!.. Будь мужественным, — горячо прошептала Женя.

Топот ног, гул голосов опять заглушили Ленькин голоски она расслышала только его последний вопрос:

— Как мои голуби?

В эти минуты думать, беспокоиться о голубях! Как это похоже на Леньку. Женя постаралась успокоить его, рассказав о том, что ребята заботятся о птицах, кормят и оберегают их.

Несколько секунд Ленька молчал, а затем, вздохнув, сказал:

— Ты возьми их себе или Димке отдай, а то все равно постреляют.

И столько в этих словах было тихой грусти, безысходной тоски, что у Жени слезы выступили на глазах. Она хотела ободрить, обнадежить мальчика, но в это время часовой, заметив ее, разразился бранью и угрожающе вскинул автомат:

— Уйди. Стрелять буду.

Женя поспешила отскочить от подвала и скрыться в толпе.

Весь этот день она не находила себе места. Камнем давили сердце предчувствия. Мысленно она возвращалась к последней Ленькиной фразе.

Почему в его голосе было столько печали, мучительной грусти? Слова его о голубях прозвучали, как последняя просьба, как завещание. Или ему объявили, и он знает уже свою судьбу, но, боясь огорчить ее, не решился сказать страшную правду? Сказать, что никому — ни ей, ни матросам, ни Димке с Витькой, теперь не угрожает опасность провала, что он все-все взял на себя…