Нгуен Тяу - Выжженный край

— В тот день мне казалось, что еще немного — и я рехнусь, так все во мне клокотало. Едва прекратилась стрельба, как под покровом спускавшейся темноты изо всех щелей поползли наши — солдаты и офицеры — сдаваться. Этого оказалось достаточно, чтоб довести меня до белого каления. Меня душила ненависть не только к вам, а ко всему людскому роду вообще, и в первую очередь к тем, кто так покорно и трусливо шел на середину двора, чтоб сложить оружие и сдаться в плен. Вот когда я осознал, что все копчено, потеряно безвозвратно! Если бы в тот момент я мог сбросить на все это атомную бомбу, я бы не задумываясь это сделал. Меня мучило желание разом всем отомстить. Я нажимал на гашетку, ненависть придавала мне силы, чтоб наказать эту покорную толпу, которая, как мне казалось, заслуживает лишь одного — смерти.

Слова признания лились одно за другим, монотонные, произносимые без всякого выражения. Майор не смотрел на лица своих слушателей, и нельзя было понять, куда обращена эта его тирада — то ли к огоньку фитиля, от которого он не отводил взгляда, то ли просто к себе, но сам-то он знал, что все говорит лишь одному Хьену.

— Когда я задержал вас в Хюэ, вы, насколько я помню, упомянули о каком-то офицере десантных войск? — спросил Хьен, и в голосе его звучала с трудом скрываемая неприязнь.

— Он человек неплохой, поверьте, хотя и достал мне лекарство, чтоб помочь покончить счеты с этой жизнью. Боялся, что мое дальнейшее пребывание в этой юдоли может повлечь за собой новые кровопролития.

Хьен усмехнулся:

— У всех: и у тех, кто хочет помочь вам снова начать жить, и у тех, кто хотел помочь умереть, — одинаковое желание сделать жизнь лучше.

— Вот уж действительно! — согласно кивнул комендант.

— А известно ли вам, сколько жизней унесла в тот вечер ваша «атомная бомба»? Конечно, откуда вам знать! Еще когда мы стояли в Хюэ, к нам приходила, и мы провожали ее на могилу, жена одного из ваших солдат, убитого тогда вами. — Хьен в задумчивости повертел в руках стоявший на столе фонарь и продолжил: — Здесь, в этом селе, когда-то жил парень, наш товарищ и боевой командир. Его вы тоже убили. Он был мне самым близким другом…

Майор переменился в лице. Его била дрожь.

— Мать этого человека сейчас здесь. За две войны она потеряла шестерых сыновей. Он был последним. И его унесла пуля, выпущенная вами уже после того, как бой был закончен.

Майор не смел поднять глаз даже на огонек фитиля, он совсем низко наклонил голову и смотрел только на свои руки.

— Что же мне теперь делать?

— Теперь-то вы уже ничего сделать не сможете, — тихо сказал Хьен. — Одно хочу вам сказать: женщина, что сейчас приютила вашего сына, — мать нашего погибшего командира. Вам, наверное, трудно это понять? Конечно, такое осмыслить вам не под силу. Однако это чистая правда. Та самая женщина, у которой подобные вам убили шестерых сыновей, именно она растит нынче вашего Шиня, дитя того, от чьей руки погиб ее последний остававшийся в живых сын. Не верите? Поражены? Что ж, объясню поподробнее. Случилось так, что мы привели Шиня сюда и вынуждены были обмануть эту женщину, сказав ей, что он потерялся. Она очень любит детей. В тот день Шинь простыл, у него поднялся небольшой жар, но она испугалась, что мы, солдаты, не сможем ухаживать за ребенком так, как это нужно, и настояла на том, чтобы отдать его ей, ну а потом он так у нее и остался. Сейчас она уже знает, кто он. Знает! Ей известно, что он — сын убийцы ее сына! И все же она решила оставить его у себя и продолжает заботиться о нем.

Майор спрятал лицо в ладонях, пальцы впились в надбровные дуги, в скулы, ввалившиеся щеки.

Хьен поставил стул на прежнее место и снова сел напротив майора. Спокойно и тихо он продолжал:

— Комендант лагеря сказал мне, что вы местный, из Куангчи. А знаете ли вы здешних людей, эту землю, на которой вы родились? Американцы принесли вам и другим вам подобным материальное изобилие, сунули в руки оружие и впридачу вдолбили, что жить надо по волчьим законам. Да какое там волчьим, хуже, волк не отнесется к сородичам так, как вы относились к своим соотечественникам: быдло, заслуживающее лишь того, чтоб быть уничтоженным, исчезнуть с лица земли! Разве не так американцы смотрели на наш народ, когда сбрасывали над нашей землей бомбы, делали «белые зоны»?! Однако они здорово просчитались! Но — баста, вы сами во всем признались, и это уже много, это значит, вы осознаете вину. Я это понял. Хочу кое-что добавить, уясните себе еще вот что: и вас, и Шиня давно бы не было в живых, но тогда, на той лестнице, только Шинь уберег вас от автоматной очереди. Не будь ребенка, и она неминуемо бы вас прошила. Но не будем пока об этом, вам все равно не понять за один вечер, что же это за штука — жизнь. Для этого нужно время. И нам нужно время — засыпать ров, надвое разделивший вьетнамцев, тот самый ров, что выкопали американцы. Да, мы, коммунисты, те, к кому вы питали смертельную ненависть, занимаемся сейчас тем, что залечиваем раны войны, нанесенные и земле нашей, и сердцам людским. Ведь и судьба вашего сына тоже искалечена войной…

И немного помолчав, Хьен задал вопрос:

— Так как же быть с Шинем, с вашим сыном, брошенным вами как нечто, мешавшее уносить ноги?

Майор отнял от лица руки, стали видны глубокие царапины от впившихся в кожу ногтей:

— Мальчик мой… — судорожно простонал он.

— Мы не хотим заставлять вас вытерпеть то же, что мы выносили кряду несколько десятилетий, — вмешался комендант лагеря. — Само собой разумеется, сына вам отдадут только тогда, когда истечет срок заключения, но весьма вероятно, что в самом скором времени вы сможете просить о том, чтобы мальчик провел с вамп несколько дней.

Хьен, согласно кивнув, добавил:

— Шинь может и впредь, на то время, пока вы будете в лагере, оставаться на попечении женщины, о которой я говорил. Да и не место ребенку на этой «железке»!

В ту ночь майор спать не мог. Да он и не пытался уснуть, даже ложиться не стал. Сколько ни приставали к нему с расспросами и лысый, и «старый барс», они ничего от него не добились. Мысли его витали вокруг злополучной «железки» — вот она, смотрите же, мертвая кожа, пустая личина, оставленная на этой земле вояками, с позором убравшимися восвояси. В те времена, когда он, майор, впервые попал сюда, он исповедовал иную философию — право сильного — и ужасно этим кичился. Сейчас, подумав об этом, он содрогнулся, вспомнив одновременно незабываемую картину: корабль с беженцами, хаос и паника, морские пехотинцы, сбрасывающие его в воду как отбросы, как мусор. И вот теперь этот мусор прибило сюда, к мертвой коже, скинутой американцами, перед тем как несолоно хлебавши вернуться к себе. Так и просидел он всю ночь, дожидаясь рассвета. Чтоб потом выйти в поле, к земле и к солнцу, пойти в село — к сыну своему, к своим землякам.