Нгуен Нгок - Страна поднимается

Дел у Нупа было невпроворот: вовремя отрядить носильщиков, обойти деревни, где оставались французские ружья — пусть сдадут их солдатам, назначить партизан в проводники к проходящим подразделениям. Он не спал ни днем, ни ночью, оброс бородой, подбородок заострился клином, глаза ввалились.

Потом Нупа и Тхе вызвали в уезд, к товарищу Кану. Он сообщил: жители деревни Харо хотят теперь бежать и готовы драться с французом. Наши работники побывали там, не раз говорили с народом. Но вот беда: во всех пяти окрестных деревнях — и в Конгхоа, и в Баланге, и в Дета, и в Конгма, и в Талунге — голод. И положение нисколько не улучшается. Солдаты наши будут продолжать боевые действия, так что доставить сюда рис с равнины, от киней, не удастся. А в деревне Харо ровным счетом четыреста душ. Ну, уйдут они сюда, а есть-то что будут? Кто сможет их прокормить? Но и не уйти им всей деревней тоже нельзя. Как бы дело потом не сорвалось. Француз усилит охрану…

— Что тут можно сделать? — спросил товарищ Кан у Нупа.

Нуп размышлял всю ночь. Ранним утром он дал секретарю парткома такой ответ:

— Конгхоа и Баланг прокормят людей Харо один год. А там они сами расчистят и засеют поля… Дело, само собою, нелегкое, но в Конгхоа теперь много товарищей — осилим…

Секретарь внимательно поглядел на него. Красные от усталости глаза Нупа смотрели твердо и прямо; на лбу, на щеках, прорезались морщины. Кан работал секретарем в уезде Анкхе вот уже три года. Сотрудники его не раз подробнейшим образом докладывали о Нупе. И в глубине души он уважал и ценил этого первого «товарища» из горцев.

Они проговорили о делах до поздней ночи. Наутро Нуп ушел.

Он шел по лесу и любовался игрою солнечных зайчиков в зеленой листве.

…Партячейка заседала всю ночь. Чем дальше, тем горячей становились споры. В общем, все четверо товарищей согласились: деревню Харо надо выручать, пусть уходит от француза. Поначалу, правда, Гип упирался, но где-то к полуночи согласился: да, мол, это правильно. Но по другому вопросу они сойтись не могли: что, если деревне Конгхоа и самой риса не хватит? В Харо-то вон сколько народу… Четыреста душ. Да тут никакого урожая не напасешься! В Баланге и в Конгма с землею получше, у них пода под боком. Только поди знай, захотят ли они поделиться рисом с Харо?.. Нет, видно, придется Конгхоа нести главное бремя. А там и другие деревни помогут… Как же им все теперь прикинуть, рассчитать?..

— Если сумеем сплотиться воедино, сила паше будет расти день ото дня, а сила француза — слабеть. — Эти слова Нупа, казалось, витали еще под крышею дома. — Не сумеем — станем слабеть с каждым днем, тут-то француз и наберет силу. Ну, а на войне чья сила больше, тот и возьмет верх…

Поздняя ночь. Туп — он держал в руке хворостинку — переломил ее надвое, потом на четыре части и бросил их в огонь.

— Остается одно, — сказал он, — нам у себя, в Конгхоа, расчистить и засеять вдвое больше полей. Каждая семья раньше возделывала одно поле, теперь пусть заводит два.

Судили, рядили — и впрямь, другого способа пет. На рассвете все четверо товарищей дали свое согласие. Гип погасил огонь и сказал:

— Каждый лом в деревне пусть возделывает два поля. А нам, товарищи, надо возделать по три.

Старый На глянул на сына, оба они теперь были товарищами. На партийных собраниях Тун по-прежнему называл старика отцом. Но сам старый На обращался к сыну «товарищ Тун».

— Нас в семье, — сказал оп, — только двое. Три поля я беру на себя, три поля возьмет товарищ Тун.

— Вот что, — добавил Сип. — Нуп у нас работает в общине, вечно в делах, то туда идет, то сюда. За его семьей пусть будет два поля…

Нуп, усмехнувшись, покачал головой:

— Нет уж, и у вас четверых в деревне дел по горло, побольше, чем у меня. Так что я тоже возделаю три поля… Только я вот что скажу вам: мы должны работать больше, лучше других, подавать всем пример. Тут возразить нечего. Но мы должны научиться и говорить здорово, чтоб слово пате было правдивым, сильным. Люди должны охотно слушать и понимать, нас, вот тогда все пойдет на лад. Я поговорю с народом на деревенском сходе, а потом вам надо по отдельности обойти деревню, побеседовать с каждой семьей. Мне еще предстоит идти в Баланг, говорить там…

Когда они покончили со своими делами, было уже утро. Бея деревин собралась на площади у общинного дома — еще бы, сам Пуп будет говорить сегодня. А он чувствовал себя куда уверенней прежнего. Ведь в Конгхоа теперь есть четверо товарищей: значит, любое дело, нужное Партии, будет сделано.

Нуп стоит перед манговым деревом у околицы. Дерево это посадил дядюшка Кланг, отец старого Па, когда мать носила еще Пуна припеленутым за спиной и он только-только начинал, еле стоя на йогах, ковылять следом за нею в ноле. А теперь вой ветви манго распростерлись вширь, накрыв своей тенью чуть не всю деревенскую площадь. Кора его кое-где прогнила, потемнела. Но само дерево стояло несокрушимо. Оно высилось здесь, как древний деревенский старец. Лишь за четырнадцать последних лет сколько видело оно радостей и печалей, тревог и бед девяноста земляков из Конгхоа. Нуп стоит под манговым деревом, и сердце его переполняет любовь к родной деревне и нежность к людям, шедшим за ним все эти четырнадцать лет, претерпевшим столько лишений и тягот, что иногда казалось: еще немного — и всему конец, придется вернуться под иго француза. Но нет, как бы тяжело ни приходилось им, ничто не смогло их согнуть, пересилить, Нуп теперь знает, каковы они, люди Конгхоа.

Он начинает свою речь. Да, разговор сегодня предстоит нелегкий — вчетверо, впятеро трудней прошлых. Шутка ли, Конгхоа должна поделиться рисом и солью с четырьмястами людей Харо, а кто, как не они, приводили француза грабить рис, жечь дома Конгхоа?!

Все молчат. Бот уж чего они никак не ждали. Как, кормить Харо? Нет уж, нет! Ни за что!

Но Нуп продолжает как ни в чем не бывало:

— Да, дядюшка Ой прав. Я и сам не хочу, чтобы Конгхоа и Харо слились в одну деревню. Жить вместе время еще не настало. Сколько еще слов надо сказать людям Харо, чтоб они услышали нас и перестали слушать француза. Нет, пусть пока поживут отдельно. Но нельзя, чтоб они поселились возле форта Хатам. Надо помочь им перебраться сюда, поближе. Подкормим их, научим ставить ловушки и биться с французом…

Старый Ой, нарочито громко ворча, усаживается на землю. Нет, он не желает больше слушать.

— Люди, вот что я скажу! — кричит старик, качая головой. — Нуп жалеет тех, кто держал сторону француза, хочет отдать им свой рис, маниоку. Что же, его воля. А мое сердце не ведает жалости к французским прихвостням, я ничего им не дам. Их ноги шли по тропе впереди француза к нашей деревне, это они, люди Харо, грабили наш рис. Почему же они теперь не приведут француза, не отнимут у нас рис и не набьют себе брюхо? А коль они не идут за рисом, ты, Нуп, хочешь сам отнести им зерно. Что, скажешь, не так? Взгляни на мои глаза, пощупай их пальцем — он весь уйдет в глазницу, так глубоко ввалились они. А все потому, что из месяца в месяц не спал я ночами, таская воду на поле. Нет, слышите, не желаю кормить французских прихвостней. Если вы, земляки, согласны — воля ваша. Только я тогда уйду жить в другую деревню…