Михаил Шушарин - Солдаты и пахари

— Как это он так оборачивается?

— А так, — сторож заговорил полушепотом. — Не чисто досталось ему богатство-то. Подкараулил, сказывают, одного ирбитского купчишку в глухом месте, топором по башке… и все! Золотишко забрал, с тех пор пухнет!

— Выходит, грабитель?

— Нет. Не докажешь… Никто не видал и не слыхал и об ту пору живой не бывал… Вот как надо деньгой-то обрастать.

— Из-за богатства сроду бы не взял грех на душу.

— Оно, опять же, для кого как. В бедности, браток, тоже не шибко сладко… Ну ты давай, поспи исче!

Макар и не думал, что утвердится в Родниках надолго, да податься было некуда: в земле, говорят, — черви, в воде — черти, в лесу — сучки, а в суде — крючки. Не сознался он, угодив еще раз в тюрьму, ни в чем, приняли его за обычного бродяжку, и стал он прозываться в Родниках Макарка-поселенец.

Много было на Урале в те годы подобных Макару горемык. Крыша — небо, стены — поле, еда — хрен да редька и то редко. Малая доля этих страдальцев обзаводились семьей, начинали крестьянствовать, остальные гнули хряп на богатых мужиков, жили впроголодь. С голоду и на обман шли, и на воровство кидались. Не любили коренные сибиряки-крестьяне поселенцев. Не миловали. Загрызется какой — зубы пересчитают, кровь пустят. И весь суд. «У, посельга! Варначище!» — только и услышишь. Бывало, что и поселенцы изрядно «уделывали» попавших под злую руку мужиков. В этих случаях для них два места светились — каталажка и острог.

Родники — село старинное, кондовое, растянулось почти на пять верст, огибая подковой большое пресное озеро. Два края в селе — Романовка и Голышовка. В Романовке — двухэтажные дома-крестовики с увитыми резьбой наличниками и карнизами, с крытыми тесом и железом каменными кладовыми. Здесь волость и кабаки, и церковь на крутояре — купола серебряные, а сама желтая. Под обрывом, ближе к озеру, — великое множество ключей. Водица из-под земли идет чистая, как причастье, родниковая. От этих ключей и название села. Другой край — Голышовка. Она тоже названием своим за себя рассказывает. Тут и дома, и притоны с амбарами крыты все больше ржаной соломой. Саманух щелеватых, ребятишек-голопузиков да собак — тьма-тьмущая.

Живут Родники размеренной и, на первый взгляд, ленивой жизнью. Все знакомо, все свое, привычное. Тихо. Покойно. И бураны зимние знакомы, и зной и дожди — не впервой, и работа тяжкая — подруга. Лишь плеск ключей под обрывами да шум озерной волны подтачивают покой, а веснами не дают спать.

Макарка проснулся, услышав отчаянные крики и матерщину. Деревенский пастух Тереха Самарин, встряхивая смоляными кудрями, просил «милостыню» у подъехавших к кабаку Сысоя Ильича и Кольки. Все знают, что писарь скупердяй, каких свет не видывал. У него и брюхо полно, а глаза все равно голодны. И юродствует пастух не взаправду, а для потехи: ватажка поселенцев у крыльца встречает его представление жеребячьим смехом.

У Терехи черные, сатанинские глаза, загнутый книзу нос и крепкая, как березовый комель, шея. Он парень — жох, из тех, кто одной рукой узлы развязывает. Лукаво косясь на поселенцев, приплясывая, идет Тереха к Сысою Ильичу и поет:

— Эй, дядя Сысой! Ты постой-ка, постой! С легкой ручки дай на полпудика мучки, пличку пшенички! Ради Троицы, пресвятой богородицы!

— Што тебе? — единственный глаз писаря загорается, как у орлана. Но сын писаря, Колька, распознав издевку, хищно выпрыгнул из коробка, подскочил к пастуху и, круто развернувшись, треснул его по уху.

— Вот ему што. Пусть не просмешничает, оборванец!

Поселенцы, дружки Терехи, все пьяные, мигом окружили Сысоя Ильича с Колькой.

— Зачем человека ударил?

— А если я те по сусалу съезжу?

— Лупи их, братва!

Дело приняло крутой оборот.

— Заворачивай коней! Айда домой! — кричит писарь. — Ну их к лешему!

Из кабака вываливаются мужики. Хмельной Иван Иванович, Оторви Голова, с Терехиным братом Гришкой поносят поселенцев на чем свет стоит:

— Ишь, анчихристы! На самого Сысоя Ильича руки подняли!

— В отсидку их!

— В каталажку!

И поселенцы сробели, попятились. Увели кровоточащего носом Тереху к берегу.

— Макарка! — закричал писаренок. — Эй, Макарка! Иди сюда! Догоним сволочей! Нахряпаем!

Но Макарка не двинулся с места.

А Троица шумит. Все бойчее ревут однорядки. Из распахнутых окошек разливается веселье то плясовой дробью, то озорными припевками.

Затих скандал у кабака. Спустился во двор Макарка. А из окна прохладной комнатки-боковушки, что на втором этаже, опять крик:

— Эй, ты, остолоп! Дрыхнешь, скотина! Коня давай, быстро!

Заседлал Макар тонконогого Савраску, дождался у калитки молодого хозяина, поводья в руки кинул. Колька птицей взлетел в кожаное с золотым тиснением седло, вздыбил коня, поскакал вдоль села. Это он к Бурлатовым, наверное, в гости звать.

Волостной старшина Василий Титыч Бурлатов — для Родников птица особая, купец первой гильдии. Старшинская медная бляха с изображением двуглавого орла для него только знак власти: все волостные дела вершит писарь. Живет Бурлатов в двухэтажном кирпичном доме, в самом центре села. Дом — полная чаша — окружен высоченной каменной стеной с железными иглами на хребтине. Попробуй сунься ночью: не раздерут волкодавы, так кончишь жизнь на стене. Во дворе же и кладовые, и подвалы, и разные службы.

Семья Василия Титыча маленькая: сам, супружница да дочка — остроносенькая, худенькая Сонька. Часто племянник по матери, Боренька Рогов, из города приезжает. Он — сын городского головы, офицер.

Колька, румяный детина с золотистым чубом, тоже кончил ученье в городе и, вот уже скоро год, набивает руку на отцовых делах, балует с батрачками. На службу его не берут: один у отца сынок. Колька — частый посетитель старшинской крепости: в женихи метит.

На юру, около волости, поросшая конотопом огромная ярмарочная площадь — сердцевина престольного праздника. Парни и девки водят здесь хороводы, песни поют под развеселые тальянки, пляшут до седьмого пота. Частенько веселье переходит в драки.

Макарка идет на площадь. Он видит, что туда же прогарцевал на Савраске и младший его хозяин. В легкой рессорной бричке на площадь подъехали Сонька с Боренькой.

Поставив у коновязи Савраску и собрав вокруг себя парней, Колька намеренно затевает спор.

— Любого на лопатки положу. Лишь бы опояска выдержала. Ей-богу!

Один из парней соглашается побороться.

— Давай, — говорит он. — Только на интерес. Поборешь не поборешь — четверть водки с тебя!

— Ладно, — соглашается Колька.

Собираются мужики, широким кругом окружают борцов; тут же девчонки, бабы, ребятишки. Борьба на опоясках — шитых цветным гарусом деревенских поясах — заведена в Родниках искони.