Михаил Шушарин - Солдаты и пахари

В самом начале схватки Колька грудью ударил соперника, пытаясь одним рывком покончить дело. Но парень крепок. Он ловко пружинит на ногах, вьется вокруг Кольки. Мирно ходят борцы, покряхтывают, подкарауливают друг друга. Но вот он взрыв: Колька закричал, еще раз шибанул парня грудью, согнул его и, натужившись, швырнул через себя. Все кончено. Лихо озирается победитель, встряхивает золотистым чубом.

— А ну, кто еще? Если кто поборет, ей-богу, отдам Савраску, — кивает он на привязанного поодаль коня.

— Я, — глухо говорит Макар, входя в круг.

— Ты? — Колька усмехнулся. — Ох ты лапоть-лапоток рязанский. Да я же из тебя заику сделаю!

— Знамо, поборешь. Но ты все одно спробуй, — травят парни.

— Хорошо. Пущай надевает опояску.

Макарка скинул бахилы, крепко, киргизскими узлами, завязал пояс.

— Давай, благословясь! — железные пальцы Макарки плотно легли на Колькину спину, впились. И писаренок сразу обмяк. Поселенец рванул его вверх и расстелил на земле так, что мужики ахнули:

— Убьет, паразит!

— Вот те и Савраска!

— Ай да посельга! Лихоимец!

А Макарка и сам не свой: увидел в толпе, рядом с Сонькой, незнакомую совсем, в платье городского покроя. Любашка? Он даже зажмурился. Нет, не она. Похожа очень. Такой же мальчишечий смех в глазах и черные, вразлет, брови, такой же высокой короной уложены волосы. Она встревоженно глядела на Макарку. Глаза их встретились… Так же растерянно вздрагивали Любашкины губы после встречи с поповичем. Проходила она мимо схваченного властями Макара в тот день с землистым лицом и, казалось, застонет от боли, кинется на шею. Как убивался в те дни Макарка!

— Эй, ты что, ополоумел? — Колька тыкал его кнутовищем в бок. — Савраску надо? Да?

— Брось ты… Мы же полюбовно: праздник для всех. Не серчай. Сам ведь пожелал!

Парни начали расходиться. Боренька Рогов окликнул Кольку, а Макар присел на полянку, к мужикам. Терешка Самарин, разглаживая припухшее ухо, несердито спрашивал:

— Ну что? Отдает коня? Жди. Отдаст на лето, только не на это.

— Я и не прошу.

— И просил бы, так тоже получил.

— Черт с ним! — миролюбиво ухмылялся Макарка. — Хватит и того, что тряпнул я его, чуть сапоги с ног не спали!

— Это ты умеешь! — засмеялся Тереха.

— Давай-ка поедем на рыбалку. Подальше от греха.

— Поедем.

Он всегда такой, родниковский пастух. И другу, и недругу правду в глаза режет. И если кто супротив говорить станет умное — слушает, если дурь да кривду — в драку полезет. Сильно ершистый. Из деревенских парней он, пожалуй, единственный хороший Макаркин друг: не умеет быстро заводить дружбу поселенец.

Терехин домишко спрятался в тополях на самом краю деревни. Достаток не идет к Самариным, как они ни бьются. То корова подохнет, то кобыла захолостеет, то еще какая-нибудь беда на двор прет. И выгнать ее со двора Самарины не умеют.

— Не наша планида, видно, — подаивая жиденькую бороденку, говорит отец Терехи, Ефим. — Все прахом идет!

Парни — Тереха, старший, и Гришка, младший, — подросли. Терехе пришла пора уже и семьей обзаводиться, но не на что пока даже и картуз купить. Ходит он в пестрядинных штанах, в такой же рубахе и босиком. Сапоги надевает только по большим праздникам.

Любит Тереха петь. И песни поет такие, каких в деревне не слыхивали. Спросят: «Где выучил?», а он махнет рукой на степь: «Там». И все.

Однажды Макарка поил лошадей поздно вечером и услышал его пение:

Подошел сзади, присел, спросил:

— Можно послушать?

Терешка недоуменно глянул на него, хмыкнул:

— Слушай. Жалко, что ли?

Деревенские парни, сибиряки, сторонились обычно посельги. А Терешка — простецкий. Он даже внимания никакого не обращал на то, что дружок его — посельга. Он все вопросы Макарке задает, да такие, на которые Макарка никак не может ответить.

— Все люди братья, батюшка бает! Так? Ага?

— Так.

— Значит, я царю брат буду? Ага?

И хохочет над Макаркой!

— Ничего ты не знаешь. Не кряхти отвечать.

Они часто бывают на берегу огромного, с теплыми желтыми песками Родниковского озера, даже зимними вечерами выходят на крутояры. Летом уезжают на лодках в камыши, ловят на горбунца красноперых, литых окуней.

В толкотне да сумятице незаметно подкралась ночь. Потухли макушки церковных куполов. Закатился престольный праздник. Только песни жили еще в потемках, гомонили кое-где у палисадников подвыпившие парни, визжали девки.

Макарка с Терехой поставили сети, тихо гребли к пристани. После продолжительного молчания Тереха заговорил:

— Слушай меня, друг! Решился я. Кончу писаря и Кольку заодно… Вот.

— Ты что, сдурел?

— Нет. Не сдурел. Обиды снести не могу… За что он меня ударил, этот недоделок, а? А третьего году голод был… Поленька у нас совсем еще маленькая была, хворала… Так он, писарь этот одноглазый, как над нами измывался!

…Тоже после Троицы полыхнуло тогда на Родники жаром из казахских степей. Дни стояли в сером мареве, по дорогам пылили вихри. Лишь один раз за все лето собралась над Родниками туча, да и ту завалил ветер. Посевы засохли. Трещали, ломаясь под ногами, умирающие от зноя пшеничные и ржаные стебли. Горевали мужики, воем выли бабы. Несколько раз село выходило на молебны. Образ троеручной богородицы выносили в поля.

— Разгневался, видно, господь за грехи наши тяжкие!

У Ефима Самарина хлебушко в тот год кончился до первого снегопада.

— Иди, старик, к писарю, авось не откажет, — просила мать. — Последнюю ведь квашню замешала.

Но старик молчал.

— Дай, тятя, я схожу, — вызвался Тереха. — Скажу, что хвораешь, недвижим. Неужто не даст?

Помнит Тереха писареву кухню на нижнем этаже.

— Тебе чего? — дебелая Улитушка, верная привратница, кухарка и страж, подозрительно оглядела парня.

— Мне? Сысоя Ильича. Вызывал чтой-то! — схитрил Тереха.

— Они еще почивают. Подожди немного, — Улитушка застучала ножом, кроша дымящуюся баранину. Но тут же, откуда-то сверху, дернули нетерпеливо колокольчик.

— Встали. Скоро кофей пить будут.

— Много их там?

— Сам да Коленька. Вот и все.

— А Дунька где?

— Дрыхнет еще, наверное! Они не связываются с придурковатой.

Немного погодя кухарка с подносом ушла наверх по винтовой лестнице, а, вернувшись, объявила:

— Заходи.

В большой светлой горнице за круглым столом сидели Сысой Ильич и Колька. Ковер — во весь пол. Изразцовая печка дышит жаром.

— Здорово, паренек! — ответил писарь на Терехин поклон. — Зачем пожаловал?

— Муки бы нам малость, — сказал Тереха.

— Муки? А ты кто такой?

— Самарин я. Пастуха вашего, что на отгоне работает, сын. Отец хворый лежит. Перекусить нечего.