Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

— Смотри, Леша, как несётся луна.

— Да, красиво, — отвечает Байко, а сам думает не о луне, а о другом: «Куда эго мы идём? Почему Макей из этого делает тайну?»

Но вот Макей остановил свой небольшой отряд, и, собрав всех в кружок, начал объяснять предстоящую операцию.

— Как на новогодний бал–маскарад наряжаемся, — шепнул Коля Захаров Даше, когда она стала прикалывать ему на левую руку выше локтя белую повязку с предлинной немецкой надписью.

— А ведь сегодня канун нового года, — сказал вдруг Иван Пархомец. Это вызвало бурное движение и оживлённый шёпот, так что Макей вынужден был сделать замечание.

— Вот мы и ознаменуем новый год боевой партизанской вылазкой, — сказал комиссар.

У всех приподнятое, возбуждённое настроение, которое обычно появляется после долгих приготовлений к важным, ответственным делам. Только Федя Демченко с неизменным баяном за спиной стоит в стороне молчаливый, задумчивый. Он не увлекается пагубным, как ему кажется, легкомыслием. Склонный к самоанализу и мечтательности, он часто становится каким‑то подавленным. И как только согласуются черты характера этого человека, так горячо любящего жизнь и умеющего играть самые увлекательные и заразительно–веселые напевы, с его пасмурным видом и какой‑то постоянной внутренней тревогой? «Вот они устроят нам бал-маскарад», — думает он. Но никому об этом не говорит, и не из‑за боязни быть осмеянным, а ради золотого правила, которому учат Макей и его комиссар: «Идёшь в бой, думай о победе — тогда победишь».

Когда Даша, Мария Степановна и Оля Дейнеко нацепили всем партизанам вражеские атрибуты, Макей осмотрел каждого и, оставшись, видимо, довольным, улыбнулся.

-— Смотреть не могу спокойно на такие нашивки, комиссар. Родного брата, кажется, убил бы. Но это к делу не относится…

Сырцова душит кашель. При свете луны, на миг вынырнувшей из‑за туч, Макей видит бледное, изнурённое лицо комиссара.

— Как ты себя чувствуешь, Вася?

— Ничего.

— Простыл ты крепко.

«Чаем с черникой надо напоить его», — подумал Макей и подозвал к себе Миценко.

— Вот что, в Бацевичах обязательно достань черники. Комиссара будем лечить.

Партизаны идут тихо. Оружие наготове.

Вот, где‑то совсем неподалеку, залаяла собака. Свиягин вздрогнул, остановился и мысленно выругал себя за трусость. Но странно: в этот миг остановились и остальные. А Байко зло прошипел:

— Вот стервоза, напугала как!

Вскоре в предрассветной мгле открылись Бацевичи. Туда идут макеевцы. Они намерены выдать себя за отряд кличевской полиции.

Раннее морозное утро. Поднимается жёлтокрасная заря. Над крышами из труб столбами валит дым. Никто не окликнул партизан. Только на главной улице к ним подбежал человек с редкой рыжей бородкой, без ружья, и с таким же, как у них, нарукавником.

— Вы откуда, господа? Как прикажете доложить о вас господину Эстмонту? Или вы к господину бургомистру? — затрещал полицай. Он отрекомендовался, чго является дежурным и что фамилия его Свиркуль{Сверчок.}.

— Фамилия, извините, пакостная, — хихикнул он.

«Да и сам‑то ты весь пакостный», — думает Макей, с трудом сдерживая нарастающий гнев. Кто‑то фыркнул, Макей оглянулся:

— Что за смех!

В голосе Макея прозвучала ярость, восхитившая Свиркуля, который принял этот окрик, как защиту своей персоны от пустосмешек, всю жизнь не дающих ему покоя. Забегая вперёд Макея и угодливо скаля беззубый рот, он уже спрашивает Макея как старого приятеля:

— Не на охоту ли к нам пожаловали? А то у нас двуногие волки завелись в Усакинском лесу.

Свиркуль многозначительно хихикает тоненьким голоском и самодовольно гладит рыжую, как хвост у дохлой лисы, бороду.

— Вот и дом господина Эстмонта, нашего начальника, — доложил Свиркуль и, откозыряв, хотел удалиться.

— Эй, ты, господин Сверчок, подожди! — окрикнул: его Сырцов.

— Это вы меня? — удивился полицай, не зная, как отнестись к подобной шутке.

— Да, тебя, мерзавец! — закричал Макей. — Миценко! Возьми!

— Есть, товарищ командир!

Схватив предателя, Миценко. потащил его во двор. От такого неожиданного оборота полицай остолбенел так, что Даньке Ломовцеву пришлось приложить некоторое усилие своей десницы, отчего Свиркуль кубарем влетел во двор своего патрона. Это был последний в. его жизни шаг.

Сырцов между тем вошёл в дом Эстмонта. Тот ещё нежился в постели и не мог скрыть своего неудовольствия столь ранним визитом каких‑то «руссиш».

— Что ви пришёл? Такой рань!

Сырцов заговорил на чистом немецком языке. Он сказал, что родом из Александро–Таля, из немецкого Поволжья. Блаженная улыбка поползла по опухшему, жирному лицу немца.

— Гут, гут!

Они проговорили добрых тридцать минут. Сырцов узнал всё, что нужно было и что можно было узнать у зтого старого болтуна, и нашел, что выгоднее будет взять его живым и, если удастся, отправить в Москву.

— Его не трогать! — кивнул он в сторону обомлевшего начальника полиции, когда в комнате появилась группа партизан.

Он не объяснил партизанам, почему оставляет в живых зтого, оплывшего жиром, немца, полагая, видимо, что для них вполне достаточно его приказания. Но в самый последний момент, когда Эстмонта надо было привести к Макею, его убил Миценко.

Макей в это время не бездействовал.

— Бурак, Ерин, Пархомец, Бабин, ко мне!

Рядом с Макеем с подчеркнутой важностью стоял адъютант, зорко смотревший на толпу, образовавшуюся на улице и ещё не знавшую, что перед ней партизаны.

Макей приказал группе Ёрина заняться раздачей хлеба, приготовленного немцами для отправки в Германию, группе Бурака — заготовкой продуктов питания, а группе Бабина, как самой вооружённой, арестовать гестаповцев и, в первую очередь, бургомистра Никона.

— Ты пойдешь с Бабиным, — сказал Макей Пархомцу.

Десять лет тому назад Никон укрылся от советского правосудия. С приходом гитлеровцев он начал творить вместе со своим сыном чёрные дела.

Никона привели Свиягин и Байко. Макей встретил его пылающим гневным взглядом. Это был высокий, уже пожилой мужчина с длинными впроседь усами, с острыми колючими глазками. Верхние широкие зубы его находили на нижнюю губу, отчего казалось, что он смеется. Кроваво–красный круг солнца с трудом выбирался из путаницы голых сучьев молодого дубняка. «Словно узник за решёткой», — подумал Никон о солнце и, дрожа всем телом, прохрипел:

— Чем могу служить, господа… то есть…

— Ты уже отслужил, собака! — грозно сказал Макей. — Твой сынок, Василь, давно ждёт тебя на том свете.

Старик, как подкошенный, упал на колени, завопил:

— Людцы мои добрые, дороженькие братики, пощадите!

Макей объявил:

— Именем Белорусской Советской Социалистической Республики…