Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

— Готово и это! — кричит он.

Свиягин всё чаще и чаще поглядывает на ладони.

— Что, журналист? — смеётся проходящий мимо Макей.

— Мозоли…

Макей хлопает его дружески по плечу.

— Моя бабка сказала бы: «Лентяй за дело — мозоль на тело».

Свиягин смеётся, втыкает лопату в сугроб, окоченевшими пальцами достаёт записную книжку, карандаш и что‑то пишет.

— Пословицы собираешь? Эх, моя бабка сколько их знает!

— Всё собираю, товарищ командир. Это — народная мудрость.

— Раз своей мудрости не дал бог, можно одолжить у народа, — смеётся Макей. — Да, щедр наш народ на песни, пословицы и поговорки, на чудесное, вечно живущее слово.

«Хорошо, хорошо идёт дело, — думает Макей, — вон уже кое–где поднялись невысокие срубы. Дня через два землянки, пожалуй, будут готовы. Надо дать группе разведки задание достать окна».

Макей подошёл к кухне, помещавшейся в шалаше, сделанном наподобие юрты, с дырою вверху, в которую идёт дым. В кухне разрумянившаяся Оля крошит мясо. Белые локоны, спускаясь вдоль лица, делают её обаятельной. При входе Макея она раскраснелась ещё больше и скосила свои лукавые голубые глаза куда‑то в угол. Макей посмотрел туда и увидел сидящего на корточках Миценко: он с каким‑то ожесточением чистил грязный картофель. Прядь его волос свесилась на лоб. На самой макушке, с каким‑то пренебрежением ко всему на свете, сидела шапка–кубанка.

— Опять, Оля, мёрзлая, — говорит он сердито, бросая в угол мёрзлый картофель.

— Оля у нас не мёрзлая — огонь! —смеётся Макей.

Оля вспыхивает. Миценко вскакивает:

— Здравствуйте, товарищ командир! Извините, не заметил.

— Ну, как живешь, Аника–воин? Эх, ты…

Миценко лукаво улыбнулся.

— Оказывается, товарищ командир, Зстмонт стоит двух нарядов. Я вот думаю, сколько мне наш комиссар даст нарядов за Гитлера?

— Обиделся?

— Нет. Я бы с удовольствием отбыл сто нарядов, чтобы своими руками задушить эту подлую собаку — Гитлера.

Макей ещё несколько минут задержался на кухне, похвалил Олю за вкусный борщ и хорошую кашу. Миценко огненным взглядом следил за девушкой и тоже сказал:

— Оля просто молодец.

— Ну, уж вы скажете! — мило краснеет Оля, кусая пухлую губку и кося глазами на проштрафившегося адъютанта. Макей возвратился в свой шалаш.

— На кухне был, — сказал он, раздеваясь. — Миценко о твоём здоровье, комиссар, спрашивал. Строительство землянок идёт полным ходом. Да, знаешь, что Миценко говорит: «Сколько‑де мне комиссар даст нарядов, если я Гитлера… того?»

— Это он напрасно. Значит, он ничего не понял из того, что произошло.

Сырцов давно уже продумал всю систему воспитательной работы среди партизан. Главное острие этой системы он на первых порах направил против так называемой «партизанщины». Партизанская романтика времён гражданской войны воспринималась некоторыми превратно. Такие считали: «Поскольку я партизан, я никого не признаю, что хочу, то и ворочу». Ну и наворочали! Сколько было ненужных жертв и крови из‑за бессмысленного ухарства!

Вечером состоялось партийное собрание, на котором было избрано партбюро. Секретарём партбюро единодушно избрали Ивана Егоровича Пархомца. Свирида назначили парторгом в хозчасть. На собрании Сырцов изложил основные мероприятия массово–политической работы.

На следующий день провели комсомольское собрание. Секретаря бюро ВЛКСМ Петку Лантуха Макей назначил своим заместителем по комсомолу. Лантух больше, чем кто‑либо другой, подходил к роли вожака молодежи.

Собрание проводили прямо под открытым небом. Лантух стоял прямой, серьёзный. Оля Дейнеко словно впервые видела его таким и опять, как тогда, у Марии Степановны, она подумала, что готова идти за этим крепышом хоть на край света. Лантух словно стал выше. Вот он поднял руку:

— Товарищи!

Голос у него звонкий, задорный. Он зовет комсомольцев к борьбе.

— Крови не пожалеем за нашу Родину! Мы, комсомол! цы, всегда были верными помощниками родной партии. Теперь нас партия зовёт к борьбе с немецким фашизмом.

Макей толкает Сырцова локтем:

— Слышишь?

— Молодец.

Строительство землянок подходит к концу. Меж сугробов снега поднялись невысокие сосновые коробки. Над ними круто поставлены стропила. Они покоятся на перекладине, лежащей на двух мощных столбах–рогатинах. Эти столбы, словно атланты, заложившие за голову руки, держат на своих плечах всю тяжесть небосвода. Столбы–рогатины удерживают тяжесть перекрытия землянки.

— Дворцы, товарищ командир! — уверяет Коля Захаров.

Макей покуривает трубочку и, чуть улыбаясь, критически осматривает каждую деталь.

— Дворцы не дворцы, а добрые землянки.

— Гитлеру бы в этих дворцах жить, — ворчит Демченко.

— Гармонь у него стала хрипеть, — говорит Саша Прохоров Макею. — Не в духе нынче наш Демченко.

— А у меня вон комиссар совсем голос потерял.

Демченко воткнул топор в дерево, выпрямился. В чёрных больших глазах его — осуждение. Макею даже стало неловко. «Эк, разобрало его!»

— Товарищ командир, — заговорил Демченко дрожащим голосом. — Человек и без голоса остается человеком, а гармонь без голосов — чемодан или, скажем лучше, мешок для эн–зэ{Неприкосновенный запас.}.

— Комиссару без голоса тоже нельзя. Кто в тебе сознательность воспитывает? Комиссар. Кто тебя сделает добрым воякой? Опять же комиссар. Ты без него — нуль без палочки, дьявол ты чубастый! Комиссар или парторг, скажем, — это душа партизанского отряда. Ты понял это?

— Конечно, понял, — как‑то вяло отвечает Демченко. Он совсем не понял, за что его отругал Макей и зачем он так много говорил о комиссаре. И парторга Пархомца тут же приткнул. Ему просто было до слёз жаль гармонь — вот и всё.

К нему подошёл Иван Свиягин, обнял его за плечи.

—Ты что, Федя? Брось!

— Гармонь жаль.

— Достанем мы тебе гармошку, — по–своему утешает его Захаров, — нам самим без неё невозможно жить. Кроме того, как никак, у тебя теперь винтовка есть.

Это был тонко рассчитанный ход. Захаров попал в цель: после баяна Демченко ничего так не ценил, как винтовку. Он на дню раза два чистил её, то и дело сдувал с неё пыль и всё спрашивал, хорошо ли она выглядит. При последних словах Коли Захарова Демченко улыбнулся.

— Я сейчас приду, — сказал он.

— Винтовку пошёл проверять, — засмеялся кто‑то добродушно.

— Товарищи строители! — провозгласил Иван Свиягин. — Сюда!

Когда вокруг него собралось человек десять, он предложил в ближайшую боевую операцию достать Феде баян.

Мать Брони Щепанек умерла незадолго до войны и Броня оставалась единственной радостью для отца, еще не старого человека, видного советского работника. В свободные минуты, хотя таких было очень мало, отец гладил её золотистые волосы и молчал, отдаваясь воспоминаниям о прошлом.