Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

В хате среди командиров произошло заметное движение. Кто‑то не удержался и свистнул, а Комарик, хмуря брови, спросил:

— Почему? — и голос его неожиданно дрогнул. Он зашумел коробком спичек, и вскоре язычок пламени осветил его тонкий нос и широкий подбородок.

Макей обстоятельно разъяснил, почему он отменяет наступление, и всем стало ясно, что, действительно, после такого шума, который, несомненно, достиг ушей врага, наступать безрассудно.

— Мы должны обмануть их и потому отход от Развал следует провести на глазах у немцев. А наступление начнём через час—два уже с другого конца, откуда они нас и не ожидают. Здесь оставим взвод Тихонравова, придадим ему пулемёт Коли Захарова.

Бурак запротестовал, махнул рукой:

— Артисты! Ой! Умора!

— Вы что, не доверяете Захарову? — спросил Макей.

— Цыганёнок у него. Какой это второй номер? Артист!

Но за цыганёнка заступился комиссар:

— Петых Кавтун — смелый парень. А что плясун, это не беда. Даже хорошо. Враги у него убили родителей и опозорили невесту. Вы знаете, что они сделали с его Зарой? Об этом страшно говорить. В конце концов они сожгли её, привязав к сосне. Когда он рассказывал мне об этом, то я, признаюсь, не мог удержаться от слёз. А у него только ноздри раздувались, как у тигра. На всякий случай, — добавил Сырцов, — останусь с ними я сам.

— Добро, — сказал, подумав, Макей. — Немцы, конечно, попытаются ещё раз пробиться к железной дороге, и тут без твёрдой руки нельзя.

И Макей тепло посмотрел на. комиссара: «Всегда он вот так — где больше опасности, он там».

Через полчаса партизаны тремя колоннами отходили к лесу. Предутренний туман густой пеленой висел над землёю, и неприятель только по звукам удаляющихся голосов мог догадываться,, что партизаны отступают.

По выходе из Подгорья Сырцов встретил Марию Степановну. На широкой телеге, запряжённой сивой лошадёнкой, она везла Сашу Догмарева. Рана его оказалась нетяжёлой, то есть кости на шее не были повреждены, но он потерял много крови. Ему казалось, что он может принять участие в бою и’ все просился в строй.

— Пустите вы меня, товарищ Красневская.

— И не думай.

— Товарищ комиссар! — обратился Догмарев к Сырцову, когда тот, выйдя из крайней хаты, подошёл к ним. — Чего она меня спеленала? Посадили вот и не пускают.

Комиссар улыбнулся, поняв, чего хочет сибиряк.

— Как самочувствие? — спросил он, пожимая его руку.

— Говорю, хорошо. А Мария Степановна держит. И грудь завязала.

— Лежи, лежи! — прикрикнула на него Мария Степановна и вопросительно посмотрела на комиссара. Сырцов неловко поёжился под этим задумчивым и тёплым взглядом и, пожимая маленькую руку женщины, пропахшую иодом, эфиром и ещё чем‑то специфически медицинским, нарочито весело, сказал:

— А я, знаешь, Маша, здесь остаюсь.

— То есть, как это здесь? — испугалась она.

— Со взводом Тихонравова прикрываем отход.

— Я боюсь за тебя, Вася.

Мария Степановна впервые назвала Сырцова по имени и на ты. Голос её дрогнул, она готова была разрыдаться. Сырцов взял её под руку: она вся дрожала. В больших глазах блеснули слёзы. «Неужели она меня любит?» — спрашивал себя Сырцов, шагая за телегой, на которой бледный, с запекшимися губами лежал раненый. Он заснул и во сне стонал.

— Ты знаешь, Вася, после мужа ты для меня всё. Что будет со мной…

Говорила Мария Степановна упавшим голосом, поднося платок к глазам.

— Что за чёрные мысли? Успокойся…

— Товарищ комиссар, — сказал, подбегая и шлепая грязью, Саша Прохоров, — вас Тихонравов просит.

— Иду, иду!

Прохоров бросился обратно в деревню, разбрызгивая сапогами дорожную грязь. От его щеголеватого вида ничего не осталось. Кожаная куртка с зелёными интендантскими петлицами совсем потускнела, ремней на ней уже не было. «Отрезвел хлопец. Ещё какой боец будет!» — подумал комиссар, глядя ему вслед.

— До свидания, Маша, — сказал он, протягивая ей руку.

Мария Степановна остановилась, вскинула на Сырцова свои большие глаза, наполненные слезами, и вдруг неожиданно, обвив руками его шею, поцеловала комиссара в губы и, оттолкнувшись от него, побежала догонять телегу. Сырцов стоял и, глядя ей вслед, почему‑то повторял: «Чёрные мысли, чёрные мысли. И мне в голову всякая дрянь лезет». Женщина догнала телегу и, бросившись в неё рядом с раненым, дала волю слезам. Сырцов помахал в воздухе пилоткой и пошёл на тот конец деревни.

Ты что, Мария Степановна? — спросил её, очнувшись, Догмарёв и с грустью отметил про себя, что он что‑то всё спит.

— Мария Степановна, почему это я всё сплю?

— От потери крови, Саша.

Она была рада, что раненый заговорил с ней. От тихого голоса и задушевных слов его ей сразу как‑то стало легче. Это отвлекло её от тяжёлых дум, и она охотно уже стала сама поддерживать бесхитростный разговор с раненым партизаном. Молчание убило бы её. А Догмарев говорил о глубоких снегах Сибири, о кедровых орехах, о том, как они целыми возами набирали их в дремучем лесу, как собирали грибы и мед Диких пчёл.

— А сколько там белок и разных птиц! —говорил он мечтательно. — Знаешь, Маша, какая это страна?

Мария Степановна слабо улыбнулась, точно не Догмарев, а она была больной.

— Не знаю, не была там.

— Это… Ну, как бы сказать…

Раненый начал подыскивать подходящее слово для определения величия, богатства и красоты родного края, который он горячо любил и за который проливает кровь здесь, в лесах Белоруссии. Он так далеко ушёл в поисках за этим словом, которое, видимо, всё ускользало от него, что вскоре Мария Степановна услышала тихое всхрапывание и невнятное бормотанье больного. «Опять бредит», — подумала медсестра.

Враги, действительно, всё сврё внимание сосредоточили на Подгорье. Они видели, как партизаны вышли из деревни. Многие, наверное, с облегчением вздохнули, видя, как партизаны снова забираются в свои лесные дебри. Однако немецкое командование оказалось не таким наивным, как это представлялось Макею. Враги решили разведать Подгорье. Два фашистских солдата в длинных зелёных шинелях, осторожно озираясь по сторонам и низко пригибаясь к земле, быстро продвигались к деревне. Подгорье было пусто. Об этом они просигнализировали в Развады. Вскоре оттуда вышла колонна пехоты, за ней вытянулся обоз, груженный награбленным у колхозников добром. За обозом солдаты гнали стадо коров, тревожное мычание которых далеко разносилось вокруг. До восхода солнца оставалось не более часа. Слабая оранжевая заря уже окрашивала всю восточную часть неба, и воздух от этого наполнился тусклым розовым светом.

Неприятель до рассвета думал оставить село. Но неожиданно с запада в тёмное небо взметнулось багрово–красное пламя и вслед за тем раздался сильный взрыв. Это Андрюша Елозин осуществил отчаянно смелую вылазку. Накрывшись пёстрой плащ–палаткой, он подполз к немецкому пулемётному расчёту, оставленному близ сарая в качестве прикрытия, и гранатой уничтожил его. Затем плеснул из фляги под застреху сарая бензин, поджёг его. Бросившись за опрокинутый взрывной волной немецкий пулемёт, Елозин открыл из него стрельбу по врагу. Теперь, освещённые заревом пожара, они видны были, как на ладони. Видны были, правда, и партизаны. Но тот факт, что пожар — дело рук не их, гитлеровцев, а партизан, которые имеют, видимо, какую-то цель, морально угнетал фашистов, а пулемётный огонь, который открыл по ним Елозин с тылу, окончательно потряс их. Им показалось, что они зажаты в огненное кольцо.