Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

Эх, знать не во–время размечтался хлопец–макеевец! Дорога ли лесная непроторённая, ночь ли безлунная, хмурая, голова ли бесшабашная или доля бесталанная — невесть что, только забрёл Петрок Лантух не в Подгорье, где ждал его Макей, а в Развады, где лютовали чужеземцы. Да зашёл‑то как — с песней:

— Хенде хох! — услышал он вдруг лающий окрик, и всё понял. Над головой пропели огненно–красные осы, левое плечо что‑то словно обожгло. Длинные автоматные очереди рвали ночное безмолвие и живое тело лантуховской песни.

— Врёшь, гад! Не сдамся! А если и подниму руки, то только для удара.

С этими словами он выхватил из‑за пояса гранату и, взмахнув ею в воздухе, метнул в кучу немцев. Раздался оглушительный взрыв: граната была большая, противотанковая, и всё смолкло. Сам Лантух, разбросав руки, словно он хотел обнять всю родную землю, упал лицом вниз, истекая кровью.

Партизанские патрули, ходившие по Подгорью, слышали и крики, и выстрелы, и, тем более, тяжёлый взрыв гранаты, и терялись в догадЛах, не зная, чему это приписать. «Гитлеровцы чудят», — подумали они. Об этом и доложил каждый своему караульному начальнику.

Макей всю ночь не спал. Он ходил по хлипкому полу старенькой хаты и с нетерпением ждал возвращения Лантуха. По его расчётам, он должен быть уже здесь. Половицы пола мерно скрипели под его тяжёлым нетерпеливым шагом, словно жалуясь на что. Он то и дело поглядывал на часы и на спящего адъютанта Елозина и, качая головой, думал: «Не к врагу ли забрел хлопец? Ночь—хоть глаз выколи. Как раз влипнет». В то время, когда он поправлял огарок коптящей сальной свечи, раздался взрыв. Огарок выпал из его рук.

— Елозин! — крикнул он, — поднять отряд!

Тот, словно ошпаренный, вскочил со своей скамьи. В первую минуту он не понял, что от него требуется. Не повышая голоса, Макей сказал, словно отрубил:

— В ружье!

Елозин бежал по тёмной, окутанной предрассветной мглой улице и стрелял из пистолета. Многим казалось, что это пастух щёлкает своим длинным кнутом.

— В ружьё! — неистово орал Елозин.

Патрули, узнавая в нем адъютанта и поняв в чём дело, бежали по своим подразделениям, стреляя зачем‑то на бегу, как и Елозин, и кричали «в ружье». Через нисколько минут вся улица кишела вооружёнными людьми. Они тёмными силуэтами сновали туда и сюда, казалось, совершенно безо всякого толку. Однако это было далеко не так. Каждый человек здесь знал своё место не только в строю, но и в боевом расположении на тот случай, если враги неожиданно нападут на них. Роты выбегали за село и занимали там каждая свою позицию.

Услышав невообразимый шум, топот сотен ног и стрельбу, Макей пришёл в ярость. С пистолетом в руке он выбежал на улицу и остановился. Первым его желанием было убить Елозина. Но, очутившись в кромешной мгле, кишевшей народом, Макей понял, что этим нелепым и роковым выстрелом он не остановит всеобщей сутолоки, а только разве ещё больше усилит её. Мимо него пробегали люди, в темноте даже и не замечая его. Он сунул пистолет в кобуру и пошёл к железной дороге. Пробегавшие мимо него люди что‑то кричали и скрывались во мраке. В это время Макей буквально столкнулся с комиссаром Сырцовым. Тот был в одной гимнастёрке, но на голове — неизменная пилотка.

— Что случилось, Макей? — спросил он, и в голосе его впервые Макей услышал еле сдерживаемое раздражение. Это задело Макея, однако он спокойно сказал:

— Елозина следовало бы расстрелять.

В это время на них набежал запыхавшийся Елозин и прерывающимся голосом закричал:

— Ребята, не видали Макея или комиссара? — и бросился было дальше. Но чья‑то цепкая рука схватила его за полу пиджака.

— Куда? Стой!

Кто‑то рядом засмеялся. Макей набросился на Елозина.

— Заставь дурака богу молиться, готов лоб расшибить… Ну, чего ты носишься? Тревога — это не значит трам–тара–рам! Это, значит, быстро, но тихо принять боевую изготовку. Вот!

Елозин молчал. Он, видно, и сам уже понял, что увлёкся, однако хотел хоть немного оправдаться.

— Со сна, — хрипло сказал он.

— Дубина стоеросовая, а не сосна. Согрешишь с тобой.

— А это что за люди? — обратился Макей к трём тёмным силуэтам, давно уже, как он заметил, неотступно следовавшим за ним.

— Связные мы, от рот, товарищ командир, — сказал один из троих.

— А! Вот что, — обратился он к связным, — командиров и политруков рот ко мне!

Связные мгновенно скрылись.

А врагщ, слышавшие весь этот шум, как и следовало ожидать, приготовились к отпору. Всю силу своего оружия они направили в сторону Подгорья.

В хату к Макею вскоре явились командиры рот и политруки. При тусклом свете каменка и огарка сальной свечи, водруженной на дно перевёрнутой эмалированной кружки, поставленной на стол, Макей участливо смотрел на своих боевых сподвижников. Перед ним сидели молодые хлопцы с суровыми и бледными лицами. Недоедание, тревоги и недосланные ночи, видно, дают себя знать. И комиссар подался: осунулся, щёки впали, обострились скулы лица, лоб пробороздила глубокая продольная морщинка, жёсткая складка залегла у губ.

Опершись локтем о стол, сидел командир первой роты Василий Карасев — маленький, подвижный человек с белым хохолком волос на голове и быстрыми васильковыми глазами. Мария Степановна очень удачно звала его снопиком. Он что‑то шёпотом говорил своему политруку Михаилу Комарику, высокому и курчавому шатену, который до войны работал заведующим Всевичской начальной школой. Тот, мусоля папироску, согласно кивал ему головой и нервно проводил рукой по курчавым своим волосам. Политруки Пархомец и Бурак сидели рядом. Они молчали. Командир третьей роты Крюков сел где‑то в угол. Он сейчас вспомнил свою батарею и пожалел, что нет её здесь. Макей еле разыскал его глазами.

— Ты чего там? Эй, лейтенант! — сказал Макей и шутя обратился к Бураку:

— Товарищ Бурак, твой командир роты повесил голову. Треба воспитательную работу среди него повести.

Крюков с недовольным видом встал, подошёл к столу и сел рядом с Карасевым. Тот подвинулся и что‑то стал шептать Крюкову. Узкое, с орлиным носом и чёрными бакенбардами, лицо Крюкова было хмуро, но он улыбнулся, как только Карасев затараторил ему в ухо о какой‑то пушке, которую‑де Елозин обещал вскоре достать. Крюков с недоверием покачал головой, хотя и сам он не переставал верить в такую возможность. Ведь они сами в Августовском лесу зарыли в землю чудесные 76–миллиметровые дальнобойные пушки. Но то в Августовском лесу — это у самой Беловежской пущи, куда на коне неделю махать—не домахать. «А что, если махнуть?»

— Бой пока отменяется, — сурово сказал Макей, и Крюков вздрогнул не то от голоса командира, не то оттого, что партизаны отступают.