Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

Новик подполз к Макею и с жаром начал упрашивать, чтобы он позволил ему пойти на баркас.

— Ведь я бывший штурвальный, — шептал он.

— Это инженер–судостроитель, — сказал Макей комиссару.

— Очэн харашо. Пускай паемотрит баркас, — сказал с улыбкой Хачтарян.

Инженер Новик с благодарностью взглянул на комиссара и снова устремил умоляющий взгляд на Макея.

— Дуй, — сказал тот, махнув рукой.

Новик, потрясая в воздухе гранатой, стремглав бросился под песчаную кручу, поднимая клубы белой пыли. Он подбежал к берегу и прямо в одежде бросился в воду. Вот он уже на баркасе. Он вырвал у человека белый флаг и, толкнув его в спину, послал, видимо, на берег. Тот в одежде бухнулся в воду и, барахтаясь, выбрался на песок и побежал прямо на пулемёт Елозина.

— Сверни влево, а то наколешь брюхо! — крикнул Елозин.

Обежав палубу, Новик нырнул в трюм. Вскоре он снова появился на палубе и замахал руками, призывая к себе партизан. Макей послал теперь туда роту Василия Карасёва во главе с Миценко.

На баркасе было пять немецких солдат и капрал Карл Шпеер — маленький, толстенький и простодушный человек. Немцы между собой называли его Карлушей, а в обращении к нему с подчёркнутой важностью произносили: «Герр капраль». С ними было трое русских пленных, двое из которых работали кочегарами, а один уборщиком, он же выполнял должность юнги и кока. Короче говоря, этот человек был и косец, и жнец, и на дуде игрец.

Когда по баркасу ударили с берега партизаны, русские пленные по сигналу кочегара Логинова набросились на своих угнетателей. В завязавшейся схватке погибли все немцы и двое русских. Герр капраль Карлуша лежал с проломленным черепом. Логинов, единственный человек, оставшийся в живых, сказал, что он коммунист, поставленный сюда кочегаром по решению подпольной парторганизации города Могилёва. В воротнике рубашки у него было зашито удостоверение за подписью секретаря Могилевского подпольного обкома партии. Этот баркас курсировал между Могилёвом, Жлобином и Быховом.

На борту баркаса партизаны нашли много горючего и продовольствия: ящики с белыми сухарями и мясными консервами. Начхоз Антон Иванович Михолап с дедом Петро сухари и консервы тут же роздали партизанам. Это было как нельзя кстати, так как вещевые мешки у всех стали уже довольно тощими. Горючее решено было сжечь вместе с баркасом, как только на нём перевезут всех партизан на тот берег.

Новик стоял за штурвалом серьёзный и молчаливый. Вновь, как тогда, в дни стажёрства, он переживал какое‑то радостное возбуждение. Пусть это судно не крейсер и даже не шхуна, но всё же это судно. Разбрасывая носом воду, бороздя её кормой, под которой бешено вращался гребной винт, баркас несся на ту сторону, везя чуть не целую роту партизан. Новик удачно присягал к берегу, и хлопцы начали быстро сбегать по сброшенному трапу на лужайку.

Пока шла высадка, Новик осматривал наружный корпус судна. Всю дорогу, пока ехал сюда, его тревожила мысль, не его ли это старый знакомый «Сокол»? Уж очень много было всяких примет, которые наводили на этот вопрос. Но разве мало баркасов одного и того же типа? Спрыгнув на берег, Новик стал осматривать корпус носовой части. И вот глаза его расширились от радостного изумления. Сквозь белую краску явственно проглядывали буквы, написанные красной краской. Он прочитал: «Сокол». Да, конечно, это тот самый «Сокол», на котором он двадцать лет тому назад впервые встал за штурвал.

Новик ни с кем не поделился своим открытием. Задумчивый и сосредоточенный стоял он в рубке капитана.

Вскоре все партизаны были перевезены на левый берег. Как и подобает капитану, Новик оставил баркас последним. Он остановился на трапе и долго рылся в карманах. Сердце сжималось от боли, коробок спичек дрожал в руке. Молчи, слабое сердце! Так надо! Вот он решительно. чиркнул спичку и поджег косой срез бикфордова шнура. Шнур загорелся, разбрызгивая мелкий каскад искр. Новик тяжёлым шагом побежал к лесу. Вскоре раздался взрыв. Новик оглянулся и замер. На том месте, где только что стоял баркас, клубилось чёрное облако и метались большие языки пламени.

Разговорам и весёлым шуткам не было конца. Только Новик шёл пасмурный, угрюмый. Чтобы не слышать разговоров о баркасе, он нарочно далеко отстал от всех.

Поздно вечером, когда партизаны остановились на ночлег, Новик подошёл к Логинову, что работал кочегаром на баркасе, и спросил его, как бы желая ещё раз растравить свою рану:

— Это что за баркас был?

— А это, может, слыхал, «Сокол» — так он раньше назывался.

— Не слышал, — соврал Новик и с болью в сердце отошёл от Логинова, который не понравился ему одним тем, что не высказал сожаления по поводу гибели «Сокола». Не понравились ему и его пушистые русые усы и даже приветливая лучистость чуть водянистых синих глаз и простота его обращения с людьми. «Уж и на ты меня», — думал о нём Новик. — «Если я в лаптях, так можно и на ты?»

Логинов быстро освоился с партизанской жизнью. Он чувствовал себя как старый член этого боевого коллектива. В простоте душевной он, действительно, обращался ко всем на ты, полагая, что церемонии среди своих излишни. Другого мнения держался на этот счёт Носик.

Что поделаешь, у каждого человека на всякий случай жизни свое понятие имеется!

Вечерело. На небе появились одна за другой мерцающие звёздочки. По мере того, как небо темнело, звёзд высыпало всё больше и больше. Костров жечь не было велено. Лесок, где остановились макеевцы, был небольшой. Молодые дубочки и невысокие ели чуть–чуть укрывали собой вооружённых людей, и уж никак не могли служить доброй защитой, если бы здесь пришлось занимать оборону.

На привале хлопцы раскупорили консервные банки и закусили. Командиры отделений, готовясь к ночлегу, велели наломать еловых веток. Среди партизан укрепилось мнение, что смолистые еловые ветки не пропускают сырости от влажной лесной почвы, предохраняя людей от простуды. Длинный путь, пройденный партизанами, давал себя знать: ныли ноги, ломило спину. Почти каждый партизан что‑нибудь нёс — кто миномёт, кто щит станкового пулемёта, кто тело «Максима», кто патроны или тол. Даже винтовка казалась теперь непомерно тяжёлой. Одних продуктов питания было у каждого не меньше восьми–десяти килограммов. А ведь известно, что самая лёгкая вещь становится непосильной тяжестью в конце пути, словно каждый пройденный километр повисает незримым грузом на заплечную сумку.

Лёгкий ветерок, пробегавший по вершинам деревьев, шумел тихо и монотонно. В потемневшем небе, ярко горя, трепетали звёзды, словно через дырявый театральный занавес просвечивал мерцающий электрический свет. Утомление быстро овладевало людьми, прошедшими в этот день почти сорок километров. Говор постепенно стал смолкать и, наконец, всё погрузилось в сон. Только ветер шумел зелёной листвой деревьев, да иногда раздавались осторожные, шаги сменявшихся на постах часовых и тихий шёпот разводящего. Под одним плащом, прижавшись друг к другу, спали Макей и комиссар Хачтарян.