Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

— Да вот, кажись, и он к нам подходит.

— Чего это ты, Гарпун? — сердито спросил его Бурак.

— Заблудился, — оправдывался тот.

— Заблудился! — передразнил его Гулеев.

А Догмарёв подтолкнул многозначительно Иванова локтем, дескать, со страху дядя заблудился.

— Тише, Саша, — простонал Иванов.

Только сейчас он сказал, что ранен в бок. Товарищи, не останавливаясь, подхватили его под руки, стараясь уйти подальше от «железки». И хорошо сделали, так как в это самое время к мосту, пыхтя, подошёл бронепоезд. Партизаны подумали о том, что хорошо, если бы бронепоезд свалился в пролом. Какая была бы радость: одним ударом и мост, и бронепоезд! Но нет. Бронепоезд осторожно подполз к изуродованному мосту и, со страшным шипеньем выпустив струю белого пара, остановился. В небо полетели осветительные ракеты и, словно отбивные молотки, застучали тяжёлые пулемёты. Трассирующие пули светящимися пучками летели во всех направлениях. Пронеслись они со свистом и над головами партизан. Бурак приказал лечь. Иванов чувствовал себя плохо, дышал тяжело, с хрипом. Наружу кровь почти не выходила, особенно после того, как Саша Догмарёв марлевым бинтом туго затянул рану.

С бронепоезда стреляли и из автоматической пушки, и из миномётов. Всюду слышны были звонкие разрывы. Две или три мины разорвались совсем близко от партизан. Гарпун лежал ни жив, ни мёртв. Ему казалось, что с бронепоезда бьют только по нему. Он всё время порывался бежать, но страх и стыд перед товарищами удерживали его от этого. На востоке небо начало светлеть. Неужели бронепоезд будет стоять здесь до утра? «Надо уходить», — решил Бурак и приказал:

— Вперёд!

— Подождите, хлопцы, — прохрипел раненый Ива-, нов. Ноги его давно уже волочились и Бураку с Тулеевым пришлось нести его на себе. Наконец, они достигли леса. Здесь Иванов потерял сознание, у него начался бред. Он что‑то всё кричал и вскоре умер. У Бурака был кинжал. Этим кинжалом партизаны попеременно взрыхляли землю, а выгружали её руками. Так они вырыли могилу и положили в неё труп товарища. Бросив последнюю горсть земли, они сняли шапки.

— Прощай, дорогой товарищ, — сказал Бурак, — мы отомстим за тебя.

Макеевцы ворвались на станцию Прибор, перебили немецких служащих, охрану лагеря, в котором томилось сотни полторы советских граждан. Это были какие‑то загробные тени. Много среди них было стариков и женщин с детьми. Держась друг за друга, с безучастными лицами и обезумевшим взором они выходили за ворота лагеря, не в состоянии даже улыбнуться, выразить благодарность. Глаза их глубоко впали, скулы обтянулись кожей. Макей стоял близ ворот с бледным лицом, нижняя губа его чуть вздрагивала.

— Спасибо, сыночки, — сказал один старик, — из могилы вызволили. Кто у вас главный‑то? Дайте на него посмотреть.

И когда ему сказали, он сразу оживился:

— Про Макея слыхал. Не он ли это стоит?

— Он.

— Ничего себе, ладный хлопец. Видать — орёл!

Услышав эти речи, оживились и остальные. Они словно проснулись от тяжелого летаргического сна. Вдруг сразу зашумели, заговорили и, окружив Макея, со слезами радости на глазах, стали благодарить его.

Когда последний партизан ходившего отряда скрылся за густыми деревьями леса, Броня опустилась на скамью и разрыдалась. Обдумывая слова и поступки Макея, она пришла к неожиданному заключению: он не любит её. Это убивало девушку. Обливаясь слезами, она вышла на улицу. День уже клонился к вечеру. Восточный ветерок прохладной свежестью ударил в лицо. Броню это освежило, но горечь разлуки от этого не уменьшилась. Как часто мы впадаем в обман, принимая кажущееся за действительное!

Постояв на свежем воздухе, наполненном лесной прохладой, Броня почувствовала себя бодрее. Она уже не казалась себе такой несчастной. Ведь она молода, здорова. И вдруг ей представился весь ужас положения сестры Макея. «Бедная Даша!». И собственное горе вдруг отступило непомерно далеко. В порыве великодушия она стала обдумывать, что бы такое сделать для раненой девушки, чем утешить её, чем облегчить её страдания? Она увидела росшие в палисаднике цветы, посаженные, заботливой рукой бабки Степаниды. Прыгнув с крыльца в палисадник, она стала поспешно рвать левкои, душистый табак, красные и розовые маки.

Букет готов. Броня склонила над ним своё порозовевшее лицо, наслаждаясь ароматом и свежестью цветов. В это время на улице раздался рокот моторов. И не успела девушка что‑нибудь сообразить, как перед домом остановился мотоциклист. Это был молодой немец с пышной шевелюрой и голубыми глазами. Спрыгнув с машины, он быстро направился к крыльцу, где стояла Броня. Лицо девушки сразу покрылось мучнистой бледностью. Она сильнее прижала цветы к бьющемуся сердцу, словно это не ей, а им угрожала смертельная опасность. Молнией блеснула мысль: спасти Дашу, не допустить к ней немцев.

— Какой прелесть, — расшаркиваясь, говорил немец. И трудно было понять, кому адресованы эти слова: цветам или Броне. Подъехал ещё один солдат, лицо которого было изрезано морщинами.

— Смотри, дядя Ганс, этот прелесть встречает нас с цветами.

— Я предпочел бы, чтобы по старому русскому обычаю нас встретили с хлебом и солью. Желудок мой давно уже бунтует.

— Ты устарел, дядя. — смеясь, возразил ему молодой немец, — как бы ни бунтовал желудок, я всегда склоняюсь в сторону сердца.

— Лучше скажи, что ты бабник.

— Это слишком грубо, дядя Ганс. Я только страстный поклонник женской красоты.

Сказав так, молодой немец поклонился Броне и направился к ней, держась, однако, за рукоять парабеллума.

— Не бойтесь нас, мы страшны только для врагов. Есть ли кто в этом доме? Куда ушли партизаны?

— Партизаны ушли вон туда, — еле проговорив, указала Броня рукой на запад, то есть как раз в противоположную сторону, — а в доме одни женщины.

Побледневшие губы её вздрагивали, в глазах был испуг. Вперёд выступил старый с морщинистым лицом немец.

— Что же, — противно засмеялся он, — это недурно, когда в доме женщины. Около них всегда можно кое-чем полакомиться.

— И ты, дядя Ганс?! — воскликнул молодой немец, многозначительно подмигивая.

У Брони больно заныло сердце, голова пошла кругом. Взяв себя в руки, она сказала ледяным голосом:

— Вряд ли что у нас найдётся, а одна женщина больная.

— Чем?! — встрепенулся немец и заранее отступил на шаг от крыльца.

Броня внутренне улыбнулась: «Трус».

— Она болеет тифом. Я прошу вас — помогите.

— Пайн, найн, найн! — закричал молодой немец. — Дядя Ганс, ставь здесь знак смерти.

При этих словах Броня едва не упала в обморок. Только сейчас она поняла, какую грозную опасность навлекла на Дашу: немцы сжигали целые селения, в которых появлялся тиф, боясь, чтобы эта болезнь не проникла в их армию.