Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

— Раскалываются?! — удивился Михась Харлап, у которого над пухлой губой едва пробился первый пушок. — А я не знал.

— Раскалываются, надвое.

Даша залилась звонким смехом и навалилась на ездового, бывшего их односельчанина. Щеки Брони залились румянцем, она упрекнула подругу, стыдливо закрываясь рукой:

— Ну уж, Мария Степановна!

Макей весело смеялся. Всем им было радостно и оттого, что они вновь встретились, и оттого, что едут в лагерь Макея.

— Мне всё кажется, что мы едем домой, — сказала Даша и вдруг лицо её стало печальным, глаза наполнились слезами. — Сожгли наше село, Макей.

Макей ничего не ответил, только крикнул громко:

— Задремал, Харлап!

Харлап шевельнул вожжами и лошадь прибавила ходу.

— Стой! Кто едет? — сердито крикнул партизан, стоявший на посту у толстой сосны. Он вскинул на руку винтовку.

Ездовой Макея Михась Харлап остановил лошадь, выскочил из саней с винтовкой в руках и сделал какие-то сложные движения. У сосны показался еще один человек.

— Проезжай! — закричали с поста.

— Вон у них как! — восхитилась Даша, озорно поблескивая карими глазами, в которых светилась гордость за своего брата.

— Порядок! — сказал Харлап с важностью бызатого солдата, гордого тем, что он служит у боевого командира. Макей только усмехался, посасывая свою трубочку.

— Значит, лагерь скоро? — простодушно спросила Мария Степановна.

Макей и Харлап многозначительно молчали. Мария Степановна вопросительно посмотрела на их надутые физиономии и обозлилась:

— Не ломайтесь, пожалуйста!

— Ха–ха–ха, — засмеялся Макей, а вслед за ним покатился со смеху и Михась Харлап.

— Разве вы не видите? — говорил Макей сквозь смех, вытирая слёзы. — Мы уже в лагере. Вот здорово, Харлап, — обратился он к всё ещё смеющемуся ездовому.

Харлап сразу стал серьезным:

— Здорово, товарищ комбриг! Под вашим руководством…

— Не подхалимничай, Харлап, — урезонила его Даша, — это тебе не идёт.

Макей, улыбаясь, что‑то шепнул на ухо Броне. Та с серьезным лицом кивнула ему головой.

— Я не подхалимничаю, а маскировка добрая! — оправдывался Харлап.

Действительно, маскировка была неплохая. Только теперь женщины рассмотрели стоявшие рядами большие кучи снега.

— Но где же партизаны? — удивилась Даша.

— В землянках, разумеется. В это время у нас по всем подразделениям идёт политучёба.

Макей посмотрел на часы:

— Сейчас будет отбой.

Не успела лошадь ступить несколько шагов, как раздалась команда «отбой», повторенная многократно во всех уголках лагеря. Теперь приехавшие уже ясно видели низко врытые в землю землянки. В стороне стоял высокий шалаш с отверстием вверху. Над красными угольями висел большой чёрный котёл, покрытый деревянной крышкой. Немного поодаль видно было что‑то странное, ни на что не похожее, с большим маховым колесом и широким шкивом, протянувшимся вдоль рва.

— А это что? — спросила Броня.

-— Мельница, самая настоящая мельница. Такие пироги можно закрутить!

— Да вы здесь, видно, не воюете, а пироги закручиваете? — съязвила Мария Степановна.

— А как же, — печём: кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки.

Из землянок выходили партизаны. Гремя котелками, они бежали на кухню.

Приехавшие появились на центральной площади лагеря как раз в то время, когда Ропатинский начал разливать из общего котла обед. Увидев Дашу, Броню и Марию Степановну, он замахал им половником, что, видимо, надо было понимать, как приветствие и приглашение к обеду. Смотря на длинную и несвязную фигуру Ропатинского, женщины расцвели в улыбках.

— За какие грехи, Ропать, попал в повара?

Ропатинский смутился. Макей, хмурясь, сказал:

— Почему вы думаете, что в повара ставят только за провинность? Странное мнение.

Всюду сновали партизаны. Они останавливались, приветствовали Макея. Некоторые здоровались с женщинами, другие смотрели на них удивленно–вопросительно. Ни Даша, ни Мария Степановна многих не знали.

— Как изменился отряд, — не узнать, — сказала Даша, рассматривая незнакомые лица.

— Да, у нас отряд раза в три иырос, —с гордостью сказал Харлап. — Знаешь, Даша, какой у нас теперь отряд?!

— Ты военные тайны не разглашай — всыплю, — пригрозил Макей.

Харлап обиделся.

— Уж и своим не скажи.

У землянки женщин встретили комиссар Хачтарян и секретарь партбюро Пархомец. Пархомец еще издали увидел Дашу и улыбался только ей. Комиссар стоял серьезный, с каким‑то недовольным лицом.

— Пополнение везу, — сказал Макей, выпрыгивая из санок.

— Как здоровье Даши? — спросил как‑то холодно комиссар и метнул взгляд на Пархомца.

— Кавалеры! — шумела Мария Степановна. — Помогли бы дамам вылезти. Рыцари!

— Ой, ноги пересидела, — улыбаясь и морщась, стонала Даша, поднимаясь из санок. Пархомец бросился к санкам, подхватил под локти Дашу и помог ей подняться.

— Какая ты… Даша!

Даша чувствовала на себе восхищенный взгляд этого серьезного и скромного человека с русыми волосами над высоким лбом, его порывистую сдержанность и тело её оттого вдруг сделалось упругим и пружинистым. Ей захотелось показать себя перед всеми товарищами сильной и ловкой, и она, опершись на плечо Пархомца, легко выпрыгнула из саней и попала в объятия деда Петро. Она склонилась ему на грудь и сразу спина ее размякла, начала вздрагивать. Макей отвернулся.

— Не плачь, внуче, не плачь. Рана‑то, зажила ли?

— Зажила, деду.

— Ну, добро. Подожди, — сказал он с ласкэЕОЙ хитрецой, как это делал бывало, — у меня тебе гостинец, лиса прислала.

С этими словами он суетливо начал распахивать полу шубняка и вскоре из грудного кармана извлек белый узелочек.

— Накось, — и дед Петро сунул его Даше.

Это были орехи, которые достал он из дупла белки. Даша вопросительно взглянула на деда и глаза ее затуманились. Как бы оправдываясь, он сказал:

— Немцы убили белочку. Орешки ей уже ни к чему были. Убили… — И небольшие глазки его в красных веках прослезились.

Всей компанией, за исключением комиссара, зашли в светлую и просторную землянку. Здесь пахло смолой и прелью. Железная печь посреди землянки дышала жаром. Вдоль стен стояли три топчана.

— Это для вас, — торжественно сказал Макей.

В дверях стояли дед Петро и Пархомец. Оба улыбались. Даша и Мария Степановна разделись. Броня тоже сбросила с себя шубу, осталась в одном клетчатом платье. Ей было жарко, она разрумянилась и теплая волна какого‑то необъяснимо светлого чувства вдруг подхлынула к ее сердцу. Вспомнилась ей родная семья, вот также собиравшаяся по вечерам у жаркой печки. Луща семячки, мать бывало вела тихую беседу с бабушкой. а отец, насупившись, сидел в очках, читая»газету и ворча себе под нос. Иногда он отрывался от газеты и обращался в сторону женщин: