Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

— Какая нелепая смерть! — говорили многие.

В это время к партизанам подошёл комиссар. Он велел собрать отряд к штабу. Перед строем выступил комиссар Хачтарян. Голос его звучал глухо, говорил он подчёркнуто спокойно, с какой‑то нервной сдержанностью:

— Некоторые гаварят, что это глупая смэрть. Нэ ьэрно! Это геройская смэрть. Захаров пагиб в барбэ с фашизмом. А фашизм всюду сеет смэрть. Ешё много будэт таких смэртэй. Пока нэ уничтожен фашизм — смэрть и разрушения нэизбежны.

Выступили комсорг отряда Василий Закалов и секретарь партбюро Пархомец, призывавшие партизан сплотиться вокруг партии Ленина—Сталина, как руководителя и организатора борьбы с фашистскими захватчиками, организатора партизанского движения.

Последним выступил Макей.

— Товарищи! Хлопцы! — начал он дрогнувшим голосом. — Коля Захаров — не жертва нелепой случайности, он стал жертвой вражеского коварства. Захаров наступил на вражескую мину–ловушку. Враг хочет нас напугать. Но на каждый удар врага мы ответим двойным и тройным ударом. Верно, что ли,, я говорю, хлопцы?

— Верно! Правильно! — ответили ему сотни голосов.

На этом траурный митинг был закрыт. Партизаны расходились по землянкам с чувством подавленности и всё возрастающей ненависти к врагам.

В жарко натопленных землянках, при свете сальных свечей или фитильков, горевших в плошках с бараньим жиром, долго в этот вечер сидели партизаны, вспоминая Колю Захарова. Рассказывали, как Коля Захаров выручал то одного, то другого из неминуемой беды, тысячу раз прц этом рискуя собственной жизнью. И Днепр он переплыл и тем самым спас отряд.

— Всегда вот такие гибнут.

— Какие это такие? — поднявшись на нарах и опираясь на локти, спросил Румянцев.

— Ну, вот такие, храбрые.

— Балда, пойми! Когда погибает трус, мы этого просто не замечаем, или замечаем, да не переживаем: как было пустое место, так оно и осталось пустым. Смерть только показывает всю ничтожность такого человека. Надо жить так, чтобы после твоей смерти люди ощутили зияющую, ничем це заполненную пустоту.

— Правильно, Юрочка! — вскричал вдруг молчавший до тех пор Ужов. — Хотя мысль твоя не новая, нэ верная. Помнишь, как писал Безыменский?

И он продекламировал:

В землянку вошел Макей, следом за ним втиснулся и его заместитель Миценко. Все встали.

— Садитесь, — сказал глухим голосом Макей и обвел всех внимательным взглядом, как бы ища кого‑то. Румянцев подвинулся на нарах:

— Садитесь, товарищ комбриг.

Макей сел и молча стал набивать трубочку. И только когда распалил её и затянулся крепким самосадом, спросил, выпуская дым изо рта:

— Как жизнь? Что, москвичи, приуныли? — обратился он к Румянцеву и Ужову. — Знали раньше его? — спросил Макей, имея в виду Колю Захарова.

Ужов смутился.

— Я не знал, товарищ комбриг. Я ведь не любил цирк.

— Он даже оперетту не любит, — пожалозался сидевший в дальнем углу Шутов.

— Это ты напрасно. Неужели музыку не любишь?

— Я оперу люблю, — виновато улыбаясь и краснея, ответил Ужов.

— Я знал Колю, — сказал Румянцев. — Я и клоунов люблю. Ужов вон ругает меня, говорит, что у меня вкус плохой. А я даже клоуном хотел быть, да отеа воспротивился.

Макей решил узнать, как теперь, после гибели Коли Захарова, партизаны отнесутся к диверсионной работе, как об этом думает Румянцев, видевший гибель своего товарища. Начал издалека.

— Пожалуй, диверсионной работе крышка.

— Почему? — спросили сразу несколько человек.

— Да вон у меня Миценко уверяя, что капут.

Миценко непонимающе вытаращил глаза, недоуменно пожал плечами. Ничего подобного он никогда не говорил, однако не стал возражать своему командиру, зная его некоторые причуды, и только подумал: «Куда это он клонит?»

В это время в землянку вошли Гулеев и Елозин. От них несло горилкой:

— Какого хлопца мы потеряли! Эх, гады! — слезливым голосом вопил адъютант Макея.

Гулеев мутными глазами всматривался в лица партизан. Пьяно гремел:

— Ужели мы не макеевцы? Что? Бабы?

Все притихли. Румянцев, обнимая Елозина, шептал ему на ухо:

— Здесь комбриг, тише.

Но тот не понимал его и бессмысленно выкрикивал пьяным голосом:

— Да я за комбрига, за Макея, душу отдам. Чёрт!

Вдруг Гулеев налетел на Макея и сразу словно ожёгся, отпрянул и глупо замигал глазами. Хмель у него, видимо, стал выходить. Он вытянулся, медленно поднял к головному убору руку и, непрочно стоя на ногах, с явным сокрушением, выговорил:

— Товарищ комбриг, арестуйте меня, я пьян.

В дверь тихо, незаметно проскользнул Лисковец. Он притаился в уголке у двери.

— Это что? — грозно вопрошал Макей, — бригаду нашу порочить? Звание партизана порочить?

Сразу протрезвевший Елозин, стирая рукавом с лица пьяную улыбку, вытянулся:

— Простите, товарищ комбриг.

Макей шагнул к выходу, чиркнул спичку, подпаливая угасшую трубочку. Пламя выхватило из темноты смеющееся лицо Лисковца. Макей остановился переднезваным гостем:

— А вы, товарищ Лисковец, чего здесь?

Голос Макея звенел, в нём звучала угроза.

Лисковец съёжился.

— Я? Я? — залепетал он. — Як хлопцам.

Услышав имя Лисковца, Елозин повернулся и, поймав его за шиворот, начал немилосердно трясти.

— Убью!

— Прекратить хулиганство, товарищ Елозин! — сказал повелительно Миценко.

Елозин выпустил Лисковца и бросился к помсщнику командира отряда.

— Митя, дорогой, будь братом, — этот жлыдень нас отравил, Лисковец‑то.

Макей насторожился:

— Как это отравил?

— Мы и выпили‑то всего литр, поверишь? Для аппетита. Ну, и Колю помянули. Первач, — сказал он примирительно, впадая опять в опьянение, и, вспоминая, видимо, какой это был крепкий первач, блаженно улыбнулся:

— Хорош первач!

— Уведите арестованных, — сказал Макей и ещё раз бросил быстрый взгляд на Лисковца, на лице которого опять появилась зловещая улыбка.

Макей шёл в темноте, увязая в снегу и натыкаясь то на пни, торчащие из‑под снега, то на валежник. Он всё время ворчал:

— Чёртовы детки!

Лисковец его смущал. Собственно, что такое он сделал? Отравил? Врут! Перепились. Но почему он их угостил? Где он достал первача?

Макей решил зайти к Козелло.

Козелло сидел за столом и что‑то писал. Перед ним длинным языкастым пламенем горела сальная свеча, она густо чадила. При входе Макея Козелло оглянулся, и детская улыбка осветила его доброе мальчишечье лицо.

— Долго сидишь, — сказал Макей, усаживаясь на топчан. — Свеча‑то чего так чадит?

— Сало, видно, плохое.

— Сам ты плохой. Сними нагар‑то, начальник!

Макей улыбнулся. Потом лицо его стало серьёзным.