Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы

Лейтенант Клюков со своими спутниками — Румянцевым и Елозиным — уже более недели находился в пути. Они были уже за Друтыо. Шли лесными нехоженными тропами, мимо вражеских гарнизонов, застав и патрулей, рыскавших теперь по всем дорогам. Ночью вышли к деревне Буда, Могилевского района. Зашли в крайнюю хату, как было указано. На стук в сени вышла, старуха, но дверь не открыла.

— Што надобно?

— Орлы прилетели, — ответил полушёпотом Клюков.

— Шизые?

— Сизые, бабуля, с красным клювом.

Застучал отодвигаемый засов. Старуха завздыхала, заохала. Голос её сразу стал приветливый, мягкий:

— Сделайте ласку — заходите.

В хате тепло, уютно. Стены оклеены светлорозовыми обоями, на переднем простенке в большой рамке под стеклом фотокарточки. В центре молодой красивый парень в военной форме. На него обратил внимание Румянцев.

— Сын это, — сказала старуха, заметив, на кого смотрит Румянцев, — в Красной Армии он у нас. — Вылазь, Миколя! — обратилась старуха куда‑то в сторону печки.

Появился молодой парень, перепачканный, в косматой серой пыли. Он застенчиво улыбался.

— Думал, опять эти бобики идут, — сказал он. — За пушкой, што ль, дядя?

— За ней.

Елозин широко улыбался, видя, как поспешно, двигаясь боком, как‑то неуклюже начал одеваться молодой хлопец.

— Может, с нами пойдешь? — спросил он его.

Лицо паренька вспыхнуло стыдливым румянцем.

— Трудно мне, да видно делать нечего, пойду.

— Калека он у меня, — пояснила старуха, — кривой дюже.

— Без одного глаза ещё можно, — не поняв истинного значения слов, сказал Румянцев.

— Ножка у него с гугулей, ходить не можно.

Только сейчас партизаны заметили, что хлопец, прижавшись к печке, стоял, опираясь на одну ногу, другая была сильно искривлена и с большой опухолью.

— Родился такой болезный, — продолжала старуха.

— Ты, мать, часа через четыре приезжай, — сказал сын и, сильно ковыляя и опираясь на клюку, вышел во двор, повел партизан за село.

Вскоре они вошли в густой лес. Шли прямо по сугробам. Румянцев и Елозин, взяв пэд руки проводника, почти на себе тащили его. Сзади шёл Клюков, неся на плече лом и лопату.

— Далеко ещё? — в нетерпении спросил Елозин, на лбу которого выступила испарина. — Ух, жарко!

— Недалече, дядя.

Они углубились ещё километра на полтора в лес.

— Подожди, — сказал хлопед, озираясь по сторонам. — Вот тут она должна быть.

Елозин взял у Клюкова лопату, разгрудил снег, а Румянцев ломом ударил в мерзлую землю. Вскоре лом звякнул обо что‑то железное.

— Пушка? — вырвалось у Клюкова.

— Она самая, — солидно ответил Елозин, как будто он давно знал, что именно здесь и должна находиться пушка. С лица его капали, замерзая, крупные капли пота. Но он с ещё большим рвением, крякая, долбил ломом промерзлую землю.

К вечеру оба орудия были извлечены из земли и поставлены на колёса. Это были 76–миллиметровые пушки. От долгого пребывания в земле они побурели, но ничуть не испортились. Жирно смазанные маслом пушки отлично сохранились. Механизмы пушек действовали безотказно. Было отрыто также двадцать шесть снарядов.

Вот что‑то скрипнуло. Проводник закричал филином. Ему трижды ответили по–совиному. Хлопцы с удивлением переглянулись, так как никто и не предполагал в этом хроменьком пареньке столько смекалки и опытности. Видно, ни один раз он оказывал партизанам свои услуги, делая незаметно то будничное дело, без которого всё партизанское движение было бы бессмыслен–ным и нелепым. Партизанское движение в тылу врага опиралось на широкую поддержку всего советского народа, временно подпавшего под ярмо немецкой оккупации.

Из‑за деревьев показался бородатый дядя с густыми хмурыми бровями. Партизанам этот человек не понравился: «Леший какой‑то».

— Бог помочь! — сказал он густым басом и вдруг добродушная улыбка осветила его лицо, оказавшееся молодым и симпатичным. Позади стояла мать проводника.

— На двух парах мы. Дотащим эти штучки? — говорил бородач, глядя синими озорными глазами на пушки.

Спустя два дня после того, как макеевцы отпраздновали новый год, в лагерь были привезены пушки. Партизаны сожалели, что они опоздали к празднику.

— Эх, вот бы!

Каждую пушку тянули сильные кони, запряженные цугом. Колёса орудий глубоко врезались в снег и неимоверно скрипели. Надо удивляться, как это только при такой «музыке» их не сцапали немцы.

— Хотели сцапать, да мы охоту отбили, — говорил Елсзин. Как всегда, в его рассказе быль переплеталась с небылицей. Его часто бранили за это.

— Да ведь, чудила–мученик, — оправдывался он, — скажи тебе, как было на самом деле, и ничего интересного.

— Видали? Гроза! — кивнул Макей на пушки, стоявшие под широкой развесистой елью.

— Да ещё какая! — серьезно сказал Костик, восхищенно глядя то на дядю Макея, то на пушку. Костик ещё ни разу не видел пушки, и не слышал, как она стреляет. «Эта, наверно, как грянет — от фашистов и следа не останется», -— думал он. Хотелось ему узнать, сколько можно убить врагов одним выстрелом. Костику казалось, что пушка может стрелять на бесконечно далёкое расстояние, что из неё можно убить наповал роту фрицев. Дядя его представлялся ему совершенно непобедимым человеком, как Александр Македонский, о котором в школе рассказывал учитель.

— Ну, как, Костик, — обратился к нему Макей, — не боишься?

— А чего мне? Это фашистам да полицаям страшно, небось. Правда, дядя?

— Ух, ты! Герой! — сказал Макей и ласково потрепал своего племянника по бледной щеке. — Худой ты у меня, Костик. Есть надо больше, что ли.

— Это от роста, — товарищ комбриг, — сказал кто‑то.

Хлопцы ходили вокруг пушек, восторгались ими. Подошли Новик с Ужовым. Сумрачно–холодный и грузный, уже стареющий, Новик и по–девичьи нежный, с грустной улыбкой на красивом смуглом лице, Ужов, волосы которого тронула преждевременная седина — печать фашистских застенков, стали неразлучными друзьями. Они оба внимательно рассматривали пушку.

— Здорова, чёртушка, — сказал с каким‑то зловещим блеском в глазах Новик.

Ужов задумчиво осматривал лежавшие грудкой снаряды.

— Всё против человека.

— Против зверя, дорогой, — ответил Новик, в обращении которого с Ужовым была какая‑то отеческая нежность.

Вот уже месяц, как на большой лесной поляне сооружен аэродром, но еще ни один самолёт не опускался на него. Целый месяц партизаны ожидали к себе людей с Большой Земли и, наконец, перестали даже верить в возможность этого. И вдруг — радостная новость: Макей приказал сообщить партизанам, чтобы они писали письма на Большую Землю.

— Что? Неужели будет самолёт?

— Будет, хлопцы.

— Когда? — выпалил Карасев и, спохватившись, залился краской.