Николай Чебаевский - Страшная Мария

С коровами тоже. Именем Советской власти забрал у богатеев излишек рогатой живности, а Мария с бабами решай, какой семье буренка наинужнее.

…Через три подворья от Федотовых жили переселенцы-вятичи Голубцовы. Приехали они на Алтай уже много лет назад. Перебирались здесь из деревни в деревню, но всюду жили неприписными. Везде во главе «обчества» были кулацкие воротилы, и вольной земли для голи перекатной не находилось.

Если бы еще Тит Голубцов владел каким-то серьезным ремеслом — кузнечным, плотничьим, печным, — может, и нашелся бы надел. Но мужик умел плести только лапти да рогожи. А в Сибири лапти не носили, незачем было их плести. К тому же собой был хилый, а ребятни наплодил кучу — шестеро мал мала меньше, все бегали голопузыми. Отдай Тит богу душу — обществу содержать сирот. И деревенские заправилы норовили избавиться от «лапотника». Даже батрачить Тита и Марфу не брали напостоянно. Ходили они только на самые невыгодные подёнки.

Мария настояла, чтобы Голубцовым в первую очередь выдали корову. Она сама повела буренку к хате одинокой старухи Акулины, которая из жалости приютила сирых.

Корову Мария привязала к крыльцу, потому что пригонишко у Акулины развалился. Старуха жила не хозяйством, а «милостью усопших». Обмывала, обряжала покойников, во всей округе вела по ним причитания. И за это получала от родственников умерших еду и одежонку, часть которой перепадала и голубцовской семье.

Тит и Марфа вышли в сенки, стояли в распахнутых дверях, удивленно смотрели, как Мария привязывает корову. Из-за спины отца с матерью выглядывали любопытные мордашки ребятишек.

— Чего не выходите, хозяева? — сказала Мария. — Идите поглядите, какова ведерница.

— Чужу-то чего разглядывать, — вяло произнес Тит. И так же вяло спустился с крыльца.

Вслед за мужем, пряча руки под холщовый дырявый фартук, спустилась Марфа. Сказала безразлично:

— Гладкая. И, чать, удойная — соски-то растопырены.

— Значит, глянется скотинка? Тогда распишитесь, хозяин, — протянула Мария Титу ученическую тетрадку и карандаш.

Голубцов отшатнулся.

— В чем расписываться-то?

— Как в чем? Вот видишь, в списке. В том, что получил корову, выделенную Советской властью.

Тит отступил еще дальше, захлопал серыми, рано выцветшими глазами.

— Ты погодь. Нам, гришь, корову?.. А как мы за ее расплатимся?

— Не надо расплачиваться. Совет выделил ее задаром. Потому как ребят малых много.

— А где Совет эту корову взял?

— Забрал у прасола Юдашкина.

— О, с Юдашкиным оборони бог связываться! — испуганно перекрестилась Марфа. — Со свету сживет.

— И не связывайтесь, если такие трусливые. Не вы конфисковали, а Совет.

— Так-то оно так… Однако-сь… — почесал затылок Тит.

— И не для тебя, а для ребятишек твоих Совет корову выделил, чтоб не голодали. О тебе-то, трусе таком, заботы мало, — рассердилась Мария. — Ну, а хочешь детей обездолить — черт с тобой! Найдем, кому скотину передать, не одни ваши ребятишки без молока сидят. — И стала отвязывать буренку.

Тогда Марфа вцепилась в мужа.

— Титушка! Распишись, ты ж умеешь расписываться-то… Для детушек ведь, слышь. Вины нашей, стало быть, мало.

— Оно так. Ежели для ребятишек… — пробормотал Тит и потянулся к тетрадке.

Руки у него тряслись, все тело мелко вздрагивало и, наверное, покрылось гусиной кожей, когда он царапал в списке свои каракули.

Мария мысленно сравнила Тита со своим Иваном и рассмеялась.

— А если б тебе, Голубцов, довелось с винтовкой Советскую власть оборонять? Напустил бы…

— С винтовкой ино дело, — оскорбился Тит. — Ежлив за правду — и голову не страшно положить. А тут вроде чужое присваиваешь.

— Тогда ты не просто трус, а глупый. Юдашкин разжирел на трудовом поту таких, как ты, поденщиков да батраков, а ты робеешь свое же, горбом заработанное, у него забрать.

— Оно вроде так… Ежели подумать-то…

— Вот и подумай хорошенько. Авось разберешься и посмелее станешь. А то, поди, и самому противно с такой робкой душонкой на свете жить.

— Подумаем, подумаем, Мария, — пообещала за мужа Марфа, неуверенно гладя сытую спину буренки.

— Сена охапку пока у нас возьмите. А там Совет мужиков нарядит, от того же Юдашкина, сколь требуется, привезут.

Когда спустя неделю, Мария снова заглянула на Акулинино подворье, пригон был подремонтирован, обмазан глиной. Слеги уже не торчали, как ребра скелета. Поверх их ровным, будто причесанным стожком было сложено воза три сена. В пригоне сытно пыхтела корова. «Стараются. Знать, не за чужую теперь буренку принимают», — улыбнулась Мария.

Вошла в избу. На лавке возле русской печки сидел зареванный карапуз. Ножонки у него едва не до колен были заляпаны свежим коровяком. Перед лавкой в телячьем восторге скакали, кривлялись босоногие братишки и сестренки карапуза. Сам Тит сидел на табурете у стола и хохотал, гукая, как большой ребенок. А Марфа ухватом тащила из печи чугун с горячей водой. Лицо ее расплывалось в улыбке, а по щекам катились слезы.

«Что все это значит?» — в недоумении остановилась Мария у порога.

— Проходи, проходи в передний угол, дорогая гостьюшка! — пригласила Марфа. И объяснила: — Оголец-то мой, вишь, уляпался как. Выскочил по нужде в пригон, забыл, что там ныне коровушка, и влетел прямехонько в свежую лепеху. Остерегаться-то, под ноги глядеть не привыкли — сроду коровы во дворе не бывало.

Марфа плеснула кипятку в лоханку, разбавила холодной водой, опустилась возле карапуза на колени.

— Давай, ужо, обмою. Только надо бы подоле тебе так посидеть, тогда бы стал поглазастее.

И, обмывая ножонки ребенка, вдруг захлюпала носом, и слезы хлынули по щекам.

— Марфа, ты чего это? — удивилась Мария, — Ну, подумаешь, малец вымазался…

— Да не потому я реву… Запах-то, слышь, запах-то какой по избе плывет! Скотинкой ведь пахнет, милочка! Душа и переворачивается…

У Марии тоже навернулись слезы. Ребятишки притихли, вылупили глазенки, стараясь уразуметь, отчего заплакали мать и тетка Мария.

— Дура, ей-богу, дура! — сказал Тит. — Радоваться надо, а не слезы точить.

А голос у самого тоже дрожал.

По весне, едва сошел снег, возле заброшенной землянухи у ворот поскотины остановилась цыганская кибитка. Из нее выскочила цыганка, заглянула внутрь на обвалившийся потолок, окинула взглядом опрокинутую ветром изгородь пригона, поцокала языком.

Потом кибитка тронулась к Сарбинке, подкатила к Совету. Мужики дымили в это время самокрутками на крыльце, обсуждали, между кем разделить земельный участок Юдашкина, на сколько десятин урезать наделы Борщовых и других богатеев. Как только стала оголяться земля, в Совете начались неустанные споры об этом.