Николай Чебаевский - Страшная Мария

— Откуда мне знать, на лбу у него отметины не было.

— А может, это муженек твой был? Сцапали мы его недалеко от тех ворот.

— Не бреши, господин поручик. У ворот, да не у тех, не на тракте, а возле мельницы напоролся я на вас, — уточнил Иван. И добавил, видимо, для Марии: — Сцапать было нехитро: конь угодил в сусличью нору, грохнулся на всем скаку и меня под себя подмял. Не велико геройство навалиться целым взводом да скрутить беспамятного. Попробовали бы подступиться, когда очухался!

— Молчать! — схватился офицер за кобуру. — Не то заткну рот пулей!

— Это самое человечное из того, что каратели умеют делать, — поддел матрос.

— А-а, ты еще язвишь? Героя корчишь? С таких героев я живо спесь сшибаю! — Поручик кивнул верзиле-солдату: — Покажи-ка, Демьян, большевичку закрутку. Полагаю, сразу станет податливее…

Детина выбежал во двор, принес круглое березовое полешко, просунул его между веревками, которыми были связаны заломленные назад руки Ивана. Принялся крутить, как крутят у саней завертку оглобель. Скручиваясь, веревки врезались в тело, еще больше заламывали руки, выворачивали их из плечевых суставов.

Поручик, удобно устроившись на табуретке, заложив ногу за ногу, приготовился выслушивать сначала стоны, затем дикие вопли и, наконец, нутряной, нечеловеческий рев.

Но странное дело, все пошло не так, как ожидалось. Солдат усердно крутил веревку, аж сопел от напряжения, руки матроса заламывались все страшнее, слышно было, как трещали сухожилия, но Иван не издал ни единого звука. Лишь лицо закаменело, да на шее толстыми жгутами напряглись синие жилы.

Офицер нервно приподнялся, нетерпеливо потребовал:

— Крути сильнее, болван!

Багровея от натуги, верзила приналег на полешко, повернул его еще.

У Марии помутилось в голове. Она в беспамятстве кинулась на верзилу, вцепилась в него, оторвала от Ивана. И полешко со свистом раскрутилось, веревки ослабли.

Отшвырнув Марию, солдат поспешно принялся исправлять оплошку. Но офицер унял его:

— Погоди, дадим передышку. У него язык, очевидно, отнялся…

Поручик встал напротив Ивана, стремясь заглянуть ему в глаза.

— Мужество, конечно, заслуживает уважения. Согласен, ты человек стойкий. Но бессмысленное упрямство твое тебя же привело к мукам. Пойми, куда разумнее сказать все начистоту.

Тяжело передохнув, Иван произнес с беспощадной издевкой:

— Скажу одно: поджилки не у меня, а у тебя трясутся!

Действительно, правая нога поручика непроизвольно дергалась, выстукивая каблуком мелкую дробь.

— Ах ты, сволочь красная!

— От белой сволочи слышу.

Поручик заметался по избе, стремясь, видимо, придумать, чем бы пронять матроса. Остановился возле кухонного настенного шкафчика, задернутого выцветшей ситцевой занавеской. Сбоку шкафчика были заткнуты за планочку вилки, щербатые деревянные ложки. Выдернув вилку, поручик постучал черенком по ногтям, будто пересчитывая пальцы, — раз, два, три, четыре, пять… Потом брезгливо бросил вилку на выскобленную до желтизны столешницу.

Суетливый пучеглазый солдатишка, набивавшийся до этого в помощники к верзиле, проворно метнулся к столу, схватил вилку, угодливо замер перед офицером.

В это время из сеней в избу протиснулся Семка Борщов. Красавчик был так сильно возбужден, что даже усы у него топорщились:

— Сграбастали-таки красного главаря. Теперь и отряд его расползется, как гнилая одежонка.

— Не ликуй, обглодыш, — презрительно бросил Иван. — Поглавнее меня у партизан командиры есть и отряды побольше. И до вас, живоглотов, все равно доберутся!

Давно уже никто не называл Семена обглодышем. Уничтожающая эта кличка с новой силой воскресила в нем давнюю обиду. Подскочив к Ивану, он злобно замахнулся. Но увидел страшные кровоподтеки на лице его, и рука опустилась, только зло матюгнулся и крикнул:

— Заткните ему хайло!

Пучеглазый солдат сорвал с Марии платок, подскочил к Ивану.

— Рот заткнете, тогда уж наверняка ничего не скажу!

— Значит, надумал говорить? Скажешь, где комиссар?

— Комиссар с отрядом.

— Брешешь! Зубин его подстрелил, а потом своими глазами видел, как ты его подхватил и к березам ускакал. Ну-ка, Зубин, доложи, как все было.

Из сенок вошел в избу милиционер, вытянулся в струнку, бойко выпалил:

— Так точно, господин поручик… как вы сказали!

— Ты слышал, как он комиссаром того называл?

— Так точно, комиссаром, господин поручик! Я в кустах схоронился, этот рядом проехал и ранетого уговаривал: дескать, не тужи, комиссар, мы еще карателей наскипидарим…

— Заткнись, болван!

— Так точно, господин поручик. Но как вы просили все обсказать…

— Уматывай, пока цел!

Милиционер мигом исчез в сенках.

Борщов наблюдал за этой сценой со странной обеспокоенностью, словно боялся, что милиционер трепанет вовсе недопустимое. И, когда тот скрылся, вздохнул облегченно. Потом кивнул на Ивана.

— Эту большевистскую каналью не уломаешь, я его знаю. Вздернуть на воротах — и делу конец.

— Э-э, нет! Все равно заговорит. Мы ему такое пекло устроим, что потом в ад поволокут, так и тот раем покажется. — Поручик снова уселся на табуретку, рукой прижал судорожно прыгающую ногу.

При слове «пекло» вымуштрованный пучеглазый швырнул вилку на лавку, пулей вылетел в дверь. Вскоре он вернулся, таща охапку сухих тычин.

Рядом с русской печью стоял камелек, соединенный с ней трубой. Такие камельки в Сарбинке клали из камня-плитняка в избах на зиму. Топили только в стужу, когда русская печь не могла обогреть. По весне камельки обычно убирали. Но нынче у Марии руки не дошли.

Пучеглазый натолкал в камелек сушняка, тот загорелся с треском, как порох. Плита живо нагрелась. Когда солдат плюнул на нее, слюна закипела и вспенилась.

— Понятно, что сие значит? — спросил офицер.

— Это значит — беляки похуже зверей, — жестко сказал Иван.

— Так-с… — едва сдерживая бешенство, прошипел поручик. — Тогда пеняй на себя. Я не садист, охотно бы отказался от всякой пытки, но ты сам вынуждаешь…

Верзила с пучеглазым навалились на Ивана. Вдруг снова вмешался Красавчик. Казалось, он должен был злорадствовать, вместе с поручиком изощряться в пытках. Однако Семка явно не хотел этого.

— Зря! — сказал он. — Не валандаться надо, а шлепнуть или вздернуть поскорей.

— Странно, весьма странно аттестует себя начальник милиции, проявляя снисхождение к большевику, — поручик подозрительно уставился на Борщова.

Тот поежился под его взглядом, однако нашелся:

— Странного тут мало. Комиссар-то, похоже, в самом деле очухался, ускакал к своим. Батя мой приметил, как верховой выскочил из березняка и взял наметом к Кедровке. Пока мы тут возимся, он может привести отряд.