Дмитрий Гусаров - За чертой милосердия

Аристов так и сказал — «долговременной».

Сережка выслушал, все понял, чуть заметно усмехнулся и коротко ответил:

— Есть, товарищ комиссар!

— Патроны и диски забери у других! — напутствовал его Аристов.

Через полчаса немудрое и неуклюжее, склонившееся на один бок сооружение тяжело двинулось в путь. Нижние бревна глубоко осели, и люди лежали в воде, но с левого борта была у них хоть какая-то защита. Гребли сначала к острову, потом, не разворачивая, направили плот на восток. Финны сразу же сосредоточили огонь по нему. Жиганов открыл ответный огонь. Даже без бинокля было видно, как очереди словно косой подрезают тростники и за ними все отчетливее проступает каменистая кромка отмели. Теперь остров был под прицельным огнем с двух сторон, и сразу дружнее и энергичнее зашевелилась вся переправа. Один за другим потянулись плоты. Думалось, главные помехи позади.

Штаб находился уже на озере; на западном берегу оставался последний, грековский отряд; уже готовы были плоты и прикрытие начало отходить ближе к баракам, как где-то далеко справа затарахтел пулемет и вздымаемые пулями фонтанчики побежали по воде. Очереди пока ложились в недолет, но все время казалось, что пулеметчик внесет поправку и накроет переправу.

— Скорей! Скорей! — во весь голос закричал Аристов, стоя на плоту. — Греков, отходи, не медли!

Но тянулись минута за минутой, пулемет тарахтел, а фонтанчики так и продолжали бегать по озеру в стороне от плотов.

Теперь страшны были уже не эти фонтанчики, а возможность выхода финнов к баракам и удара по отряду Грекова, который, конечно же, окажется в безнадежном положении. Да и всем, кто еще на озере, несдобровать…

…Если бы могли партизаны знать, что в те минуты творилось у противника! Рано утром, узнав, что партизаны начали переправу, три финские роты разными маршрутами двинулись от Барановой Горы к баракам. Трудно объяснить, почему они не сделали этого раньше, когда разведка обнаружила вечером бригаду в пяти километрах от бараков. Но вышли только утром и спешили по лесному бурелому что было сил. Одна из рот двигалась берегом Елмозера. Она давно уже слышала стрельбу, а миновав широкий мыс, увидела вдали пересекавшие озеро плоты. До них оставалось не менее полутора километров, усталые солдаты валились с ног, а командир роты почему-то решил, что это уже переправляется арьергард, что к баракам ему все равно не успеть, и приказал открыть из ручных пулеметов огонь. Так и родились эти пугавшие партизан фонтанчики, которых сами финны, естественно, не могли видеть: гладь озера скрадывала расстояние, а стреляли они слишком издалека, чтоб замечать результаты стрельбы.

Переправа была в самом разгаре.

Люди гребли кто как мог, старались изо всех сил, даже раненые ладонями проталкивали мимо себя воду, но плоты лишь покачивались при каждом шевелении, шатко похлюпывали, и их почти незаметное продвижение улавливалось лишь относительно друг друга.

Финны с острова вели теперь редкий, но прицельный огонь. Укрываясь и часто меняя позицию, они стреляли с упора; эти выстрелы выглядели случайными и вроде неопасными, но они-то и начали приносить урон.

Здесь и там по воде расплывались бурые кровавые пятна, и чем ближе к середине, тем чаще. Помощник комиссара бригады по комсомолу Николай Тихонов, стоя на коленях, загребал воду обломком тесовой доски. Грести было тяжело и больно. Раненая рука помогала плохо, силы в ней не было, доска то и дело выскальзывала, но и одной здоровой разве управишься? Невзирая на боль, он греб и греб, глаз не спуская с маленького плотика впереди, где плыл его отец — Степан Александрович с двумя товарищами. Полчаса назад отца в руку зацепила шальная пуля. На вязке плотов он стал теперь плохим помощником, и командир приказал ему садиться на первый же готовый плот. Николай сам посадил отца, хотел было ехать вместе с ним, но делать это показалось не совсем удобно для политработника — надо ждать команды. Каждый день этого страшного похода он думал об отце все с большей нежностью и тревогой — выдержит ли, ведь ему уже сорок четыре года, самый старый, считай, в бригаде… Виделись они не часто — должность и юношеская щепетильность мешали Николаю хоть чем-либо выделять отца, проявлять к нему особое внимание. Да Степан Александрович и сам не искал этого, нес службу наравне с молодыми и был на хорошем счету у командования.

А сегодня вот это ранение словно бы стегануло по сердцу Николая. Черт возьми, ведь это же — отец, и ударь пуля чуть левее — его не стало бы, навсегда, насовсем…

Не только жалость, но и чувство вины за свое вынужденное невнимание к отцу, за никак не выказанную ему сыновнюю любовь и привязанность ни на секунду не оставляли Николая, тянули его взгляд к плотику впереди. Там что-то было неладно, греб лишь кто-то один, а двое лежали неподвижно. Как отец, жив ли? Не сразила ли его прицельная пуля?

Были уже где-то близко к середине, когда слабый юго-восточный ветерок сначала мелкой рябью пробежался по воде, потом задул ровно и упруго. Мелкие волны заплескались о бревна, грести стало трудней, а отцовский плотик заметно потянуло к безжалостному островку. Одинокий гребец старался изо всех сил, он привстал, и Николай увидел, что это отец. До него было метров тридцать, а то и больше.

— Ребята, сберегите мешок! — крикнул Николай товарищам по плоту, сполз в воду и лишь потом подумал, что с одной-то полноценной рукой, и сапогах и одежде, он может и не доплыть до отцовскою плотика. Уже ухватившись обессиленно рукой за бревно, он увидел, что отцовский плот оставляет за собой мутно-коричневый след, потом, оглядевшись, понял, что один из спутников отца был убит, другой — тяжело ранен.

Небольшой плотик грузно просел, когда Николай взобрался на него. Вдвоем с отцом, загребая по разные стороны, они двинули его вслед другим, а ветер вскоре то ли стих, то ли плот вошел в полосу берегового заветрия.

Обстрел берега, где готовились плоты, то прекращался, то начинался снова. Долгие перерывы невольно приводили к ослаблению осторожности у партизан, а в результате — и к потерям. Хотя о какой осторожности можно говорить, если дорога каждая минута, а берег со стороны островка полностью открыт. Тут ничего не оставалось, как уповать на свою удачу и везение.

Взводного политрука из отряда «Боевые друзья» Леонида Леонтьева ранило, когда он вместе со своим напарником связал уже пять плотов. Недавно отплыл на тот берег его двоюродный брат Степан Леонтьев — бывший секретарь райкома комсомола, а теперь тоже политрук в отряде «За Родину», тяжело раненный в предплечье еще в боях на Сидре.

Леонид, стоя по колено в воде, устало разогнул спину, посмотрел на цепочку плотов, стараясь отыскать взглядом брата, и короткая, пронизывающая боль рванула куда-то в сторону его руку, обдала правое плечо невыносимо жгучим жаром. Он пошатнулся, но устоял на ногах, понял, что ранен, придавил левой ладонью пораженное место и выбрался на берег в укрытие. Медсестра Клава Матросова быстро наложила повязку, а видевший все это комиссар отряда Петр Поваров крикнул: