Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

Недалеко от меня, на углу, подзадержался в людском потоке пожилой худой узбек в тюбетейке, в халате, перепоясанном цветным кушаком, он поглядел, поглядел и решительно направился к корзинам. «Испания?» — спросил он, с горловым придыханием выговаривая это слово, выбрал большой яркий апельсин, подержал его на руке, разглядывая, погладил ладошкой, бережно опустил в карман…

Мне казалось тогда: только так и можно. Приласкать их взглядом и думать о тех, кто, может, в эти минуты поднимается в атаку или отбивает из накаленного пулемета штурмующих марокканцев в кварталах Карабанчеля, о тех, кто в госпитальной палате, задыхаясь от боли, проклинает фашистов…

А дети, беззаботно подпрыгивая, с чмоканьем впивались в сочные угодья невиданных фруктов, бросали корки прямо на асфальт. Они попадали под ноги, запах пронзительной свежести вторгался в жаркий бензиновый угар московской улицы.

Я говорю: «Испания». И сейчас это слово как память детства, юности. Оно у нас в крови. Я не знаю, какая она теперь. Та Испания, какую мы знали в 1936—1938 годах, была как Россия в гражданскую войну. Там была революция. Они, наши испанцы, давали первый открытый бой фашизму. Рыцари и романтики. Такими они виделись нам тогда.

«В сыром утреннем тумане на опушке леса строились эскадроны. Недовольно пофыркивали кони, лица бойцов были суровы и задумчивы. Впереди, на невысоком холме, на рыжем жеребце поднялся на стременах комбриг Чугунов. Конь нетерпеливо перебирал ногами в белых чулках. Комбриг в бинокль пытался рассмотреть проволочные заграждения, линию окопов. Но вдали в туманной мгле угадывалась лишь уходящая ввысь башня костела небольшого польского города Б.

Оттуда тянуло горьковатым дымком. Комбриг раздувал ноздри. Видимо, в городке сухими сосновыми дровами растапливали печи.

За городом открывалась дорога на Варшаву. Комбригу виделись красные флаги над заводами и фабриками, шествия рабочих, митинги. Ему казалось, дробный перестук конских копыт, когда ринулись в атаку бойцы Конармии, отзовется в Варшаве, Берлине, Вене и Будапеште новыми кострами восстаний. Революция как пожар, при попутном ветре она пойдет вновь полыхать по всем странам…

Возле комбрига застыл знаменосец на вороном коне. Тяжело повисло расчехленное красное знамя. Трубачи осторожно продували трубы. С минуты на минуту должны были раздаться резкие, тревожные и гордые звуки: «А-та-ка-а!»…»

Я писал рассказ из времен гражданской войны. О молодом комбриге-студенте. Комбригу Чугунову было двадцать два года. Студент Технологического института, он был выслан из Петербурга в 1913 году за участие в студенческих беспорядках. Уроженец станицы Ахтанизовской на Кубани (я выбирал знакомые места), он был первым в казачьем роду, дерзнувшим пойти по «ученой» части. Революция бросила его в Первую Конную, и он стал командиром бригады.

В конце рассказа комбриг погибал. После атаки он возвращался в отбитый у врага город. Медленно шагает конь, опустив голову. С удил на мостовую падает пена. Комбриг вытирает о конскую гриву окровавленную саблю, вкладывает ее в ножны, загорается солнце в цветных витражах костела, комбриг поднимает голову, улыбается солнцу, и тут гремит предательский выстрел. Стреляет из костела фанатик-ксендз. Комбриг валится из седла, но стремена намертво схватили его ноги. Испуганно ржет конь, он несется вскачь, и русые волосы молодого комбрига метут неровный булыжник мостовой.

Рассказ начал я писать по нескольким причинам.

Во-первых, появилось объявление о том, что у нас в институте начинает работу литературное объединение. Не какой-нибудь кружок, вроде тех, что были почти в каждой школе, а о б ъ е д и н е н и е… Само слово намекало на некую профессиональную причастность. К тому же, внизу было приписано: «Руководитель К. А. Федин». Меня даже озноб прохватил. Фамилия руководителя была верным ручательством серьезности задуманного.

Но чтобы попасть в литературное объединение, надобно было в доказательство своих творческих возможностей представить рассказ. «Можно законченный отрывок из повести или романа», — деловито объяснила мне коротко стриженная девица. «Вот как, — подумал я, — значит, есть и такие: романы строчат…»

Мысль о том, чтобы создать роман, меня даже в снах не посещала, и я засел за рассказ. «За недельку-две соображу», — самонадеянно прикинул я.

Таков был первый чисто практический мотив. Второй был куда сложнее.

— Сапог! Ты не читал Бабеля?! — бурно возмущался Семен Костенко. Он приехал из Киева. Вокруг его чела был нимбик какой-то республиканской стипендии, которую он получал еще в школьные годы, как юное дарование. Он писал стихи о Хлебникове, поэт грелся у солдатских костров, их раздувал ветер революции. Он создал целый цикл о цыганах, о Блоке. Были там и гитары, и цыганки в красных платьях, и тоска, и одиночество поэта… И его прозрение. Предвидение мятежных костров на Дворцовой площади, у которых он будет греться в холодные октябрьские ночи 1917 года.

«Малец! Под Блока работаешь…» — снисходительно пророкотал Нёмка Фридман — грузный, с патлами нечесаных волос, всегда расстегнутый ворот рубахи открывал волосатую грудь — институтский мудрец и философ. В тот год на нем была узбекская тюбетейка: группа наших студентов летом вместо каникул махнула на строительство знаменитого в те годы Ферганского канала, вернулись они только в октябре, худые, черные; факультетская стенная газета «Комсомолия» запестрела стихами, очерками, фотоснимками — восточные люди в халатах улыбаются с поднятыми кетменями на бровке канала. Наших ребят будто за ударную работу наградили тюбетейками. Нёмка в своей — черное с серебристо-светлым — прощеголял до снега.

Он как бы сортировал поступавших на первый курс, его короткие оценки: «дуб», «трепло», «медуза», «что-то есть», «гений» — нередко предопределяли негласное общественное мнение, по крайней мере на первых порах. Иногда на всю жизнь. О Семене он сказал: «Что-то есть…» — и поднял указательный палец кверху.

Мне стихи Семена нравились. Сквозь чужое, заемное угадывалось свое, хорошее, тревожное, чистое… И, может, горечь и печаль возникали оттого, что не мог он еще сказать, как хотелось, как чувствовалось, о том, что становилось его жизнью: о судьбе поэта и времени, о назначении поэзии, о любви (школьная привязанность, порванная расстоянием, казалась судьбой: терять, терять, таить страдания, копить их, и лишь стихи выплескивали тайное, скрываемое от самых близких. Рассказал он мне как-то об этой своей школьной любви, и мне запомнились: белая шапочка и растерянное лицо ее, когда прощались, на вокзале у поезда, который увозил его в Москву. Он недоговаривал, он словно опасался, чтобы я не заглянул туда, где клубились тучи и накапливались грозовые заряды поэзии).