Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

Большая поэзия почти всегда и угадывание своей судьбы. И теперь мне кажется, что в тех юношеских стихах Семена было предчувствие фронтовых ночей, скупых дымных костров во вражеском тылу. Покачивание носилок. Резкий рывок самолета, который после короткого разбега оторвался от узкой полоски расчищенной земли: он увозил его в госпиталь на Большую землю. Поэтической известности, которая пришла к нему, двадцатилетнему солдату, в годы войны. Ранней смерти в больничном одиночестве, в таких страданиях, о которых он не захотел рассказать в последних стихах.

Он писал о мужестве, преодолении, о надежде, об озарениях любви в редких просветах… Возвращение из больницы было для него празднично. Будто вновь он возвращался с войны. Счастливый. Живой… И все-то было впереди. И снова попадал он в ночную полутьму больничной палаты, в которой и через годы бредила, стонала, разговаривала во сне война…

В то время, о котором речь, до войны было всего два года, но разве мы знали об этом?

Семен стоял передо мной, высокий, черные брови вразлет, сухая смуглость лица смягчалась юношеской розоватинкой губ, беспокойным блеском глаз.

— Ты почитай, почитай, — настойчиво твердил он. Обнял, толкнул в плечо, как будто я сейчас же должен был понестись в библиотеку.

— Лесик, — с нежной гнусавинкой сказал Юра Роговин, по прозвищу «канавинский мещанин». Он был родом из Горького и всячески подчеркивал это, намекая, очевидно, на некий перст судьбы. Всех он почему-то называл уменьшительными именами: Петик, Толик, Лесик.

— Лесик, — сказал он, — тебе оказывается честь этим предложением. С подонками, не читавшими «Одесских рассказов» и «Конармии», вообще не разговаривают…

Я люто глянул на него: щупленький, остро торчащие плечи, жидкие прилизанные волосы на плоском черепе, худое, испитое лицо, бесцветные глаза — все в нем было неприметным, жалкеньким, соплей перешибешь, а туда же… Юрка подло мстил мне. Недавно за вечерним чаем, когда все возвращались из читалок и за большим столом посреди комнаты пили из жестяного чайника «голый» кипяток без заварки, я уличил Юрку: он, оказывается, не читал «Илиады», «Фауста», не помнил как следует романа «Города и годы» К. Федина… «Педагогическую поэму» Макаренко и то не знал. Подобные схватки: проверка на знания, выносливость памяти — могли вспыхнуть по любому поводу в общежитии, в перерывах между лекциями. Мелькали имена Гегеля, Фихте, Шпенглера, Леопарди, Рембо, Рильке… В нашем институте любили щегольнуть образованностью, особенно первокурсники.

И вот Семен с Юркой «подловили» меня.

Юрка все время крутился возле Семена. С какой-то исступленностью стремился он пролезть в институтскую «элиту», незримую когорту «умников», самое существование которой угадывалось смятенными чувствами юных провинциалов с первых же шагов в этом институте. Семен, тот сразу был замечен после первого же вечера, на котором он прочитал свои стихи. Вот Юрка и крутился возле него, словно эта близость давала и ему право на некую значительность.

Семену я сказал, не понравился мне Бабель. Особенно «Конармия». Пестро, крикливо. Как на ярмарке. Почему бойцы Конармии — донцы, кубанцы — разговаривают так же, как одесские босяки? — недоумевал я. И что же, Конармия была в действительности такой: насильники, садисты, сифилитики, мутная орда, неизвестно кем поднятая на то, чтобы совершить величайшее историческое дело? В Конармии был Павел Корчагин. Таких что-то не видно у Бабеля…

— Ты ортодокс! — победительно взвизгнул Юрка.

А Семен сказал:

— Может, о «Конармии» ты в чем-то и прав. Я тоже в ней не все принимаю. Но ведь читаешь — не оторвешься. А «Одесские рассказы»! Ты их как будто и не заметил. Нельзя принимать в искусстве только ожидаемое. Талант почти всегда вызывающе неожидан. Это надо понимать. Надо образовываться, друже…

Я твердил о Павле Корчагине… На том и разошлись.

Но Бабель чем-то ранил меня. В непомерной гордыне я решил: напишу рассказ о Первой Конной. «Я покажу вам! Вы все будете замирать у длинных листов нашей «Комсомолии» — обычно она тянулась вдоль всего коридора. Вы будете читать и плакать…»

…Комбрига хоронят на высоком холме. Над его могилой шумят бронзоволицые сосны. И холм и сосны — словно скорбно замершие высокие женщины с распущенными волосами — видны издалека. Пройдет путник, поклонится. Взбежит девушка по крутой тропке, положит букет полевых цветов. По-матерински погорюет старушка. Пионеры в красных галстуках, со знаменем и горном опустятся на одно колено…

Рассказ был готов. Но прежде чем предложить свое создание общественному мнению, я решил вынести его на суд одного из ближних.

Но кому довериться? Семен отпадал по вполне понятным соображениям. Друг мой Виктор Чекрыжев болел, его заперли в изоляторе — подхватил детскую «свинку». Иван был в полном «загоне» — за пять дней ему надобно было написать курсовую работу по истории средних веков: об экономических причинах крестьянской войны в Германии.

Я одного за другим перебирал товарищей по комнате. Володька Петров всерьез погрузился в недоступные для простого смертного глубины китайского языка. Он ходил с тетрадкой, в которой была записана очередная порция иероглифов, и зубрил их на переменах, в трамвае, в столовой… На кой они ему!.. В те бурные времена, когда почти каждый день самые неожиданные события потрясали Европу, заниматься китайским, казалось мне, все равно что уйти в отшельники. А он оторвется от своей тетрадочки, сутулый, худой до того, что даже очки сами собой сползали на конец носа, ясненько улыбнется: извини, мол, не могу, поправит очки и вновь прилипнет к тетрадочке. Нет, Володька не годился…

Пригодился нам Володька, и очень скоро!.. После войны он в тридцать лет защитил докторскую диссертацию об истории национально-освободительной войны в Китае.

Жил с нами еще Валька с философского. Он часами мог сидеть перед зеркалом, внимательно один за другим изучая угри, которые густо бугрились на его лице. Да и что можно было ожидать от него, если он на одном из вечеров прочитал свои стихи («Политическая лирика», — объявил он), в которых рифмовались: совхозы — колхозы, ударник — напарник… Его так и начали звать. «Эй ты, ударник — напарник!»

Выходило: рассказ некому читать.

Помог случай.

— Вставай, вставай… — твердил Миня Климашин. Он настойчиво стаскивал с меня одеяло.

Со сна я ничего не понимал. Куда? Зачем? На лекцию? Вроде рано. В окнах темно. Через верхние стекла над дверью пробивается желтоватый ночной свет из коридора. Потянулся к тумбочке за часами, глянул… Если бы в тот момент под руками у меня оказалось что-нибудь тяжелое, Мине пришлось бы обращаться за «скорой помощью»: было два часа ночи, недавно уснул, в семь на лекцию. Ах ты!.. Я подпрыгнул на кровати, двинул Миню в живот ногой, прошипел: «Удались!..»