Владимир Рыбин - Звездный час майора Кузнецова

— Сюда вешайте.

Вдруг за углом услышал торопливый говорок:

— Угораздило же тебя. Больно?

— Терпимо.

— До свадьбы заживет.

— До чьей свадьбы, до нашей?

— Может быть.

— Гляди, на поле боя не шутят.

— До шуток ли.

— Жив останусь — свататься приду. Пойдешь?

— Выздоровеешь, орден получишь, тогда приходи — поговорим.

— Разговаривать-то и наши деревенские девки горазды...

Красноармеец сидел на земле, привалясь спиной к срубу, и молоденькая сестра, стоя на коленях, быстро перевязывала ему голову. Увидев командира полка, улыбнулась смущенно. Это была та самая медсестра, которую Кузнецов видел вместе с лейтенантом Юрковым.

— Не дай бог, как говорится, — сказал Кузнецов, — но если меня ранит, приходи перевязывать. Больно хорошо утешаешь.

— Обязательно, товарищ майор, — медсестра озорно блеснула глазами.

— Жених не приревнует?

— Он — мой муж.

— Давно?

— Во Владимире расписались. Как раз успели.

«А жизнь берет свое», — подумал Кузнецов. И засмеялся. И медсестра тоже засмеялась, показав свои белые, безупречно ровные зубы. И раненый боец сморщился в улыбке. Когда победа, для смеха так много причин.

Кузнецову вдруг вспомнилась старая глупая примета: много смеха — к слезам. И он помрачнел, обругав себя за то, что забылся, поддался радости первой победы, как рядовой боец. Холодно кивнув медсестре, пошел к мотоциклу.

...Штабная машина стояла, где и было предусмотрено, — на опушке, плотно укутанная ветками, похожая на большой куст.

— КП в деревню? — спросил начальник штаба.

Кузнецов раскинул свою планшетку, положив ее на крыло автомашины.

— Вот сюда.

Он нарисовал треугольник далеко впереди, там, где коричневые жилки теснились друг к другу, обозначая высоты.

...Их было человек пятнадцать. Вышли из леса и встали у канавы, размахивая белым флагом.

— Ага, припекло! — обрадованно говорили бойцы, поднимаясь с земли.

Лейтенант Юрков встал, отряхнул колени, поправил гимнастерку, все-таки парламентер, и пошел к немцам, спрятав пистолет в кобуру. И весь взвод пошел за ним, все больше сминая цепь. Ни у кого не было ни страха, ни подозрительности, только доброжелательное любопытство. Когда опасность минует, проходит и злость.

Когда подошли метров на тридцать, немцы все разом упали в канаву и открыли огонь из автоматов...

Юрков плакал, рассказывая об этом командиру полка, плакал от обиды за собственный промах, от жалости к людям, которых он сам подвел под пули, от кипевшей в нем запоздалой злости.

— Отдайте меня под суд, отправьте в штрафной, — говорил он. И тут же недоуменно спрашивал: — Если сдаются, стрелять их, что ли?

Непонятно, как он уцелел в том шквале огня. Семнадцать убитых — такова плата за ошибку. А Юрков не был даже ранен. «Чудесное спасение» привлекло внимание особиста, заставившего лейтенанта подробно рисовать, где были немцы в тот момент, где каждый боец взвода и где он сам. Кузнецов понимал, зачем это нужно. Если окажется, что Юрков находился чуть в стороне, то долго ли предположить, что по нему вообще не стреляли.

— Возьмите себя в руки. Идите во взвод.

Юрков удивленно посмотрел на него.

— Идите во взвод, — повторил Кузнецов. — Если в подразделении остается даже один человек, он продолжает выполнять задачу. Идите и расскажите о вероломстве врагов.

Он сам готов был говорить и говорить о коварных повадках фашистов, чтобы скорей поняли бойцы, что перед ними не просто противник, а зверь, способный на любую жестокость, чтобы научились быть хитрыми, недоверчивыми, беспощадными.

— Что же вы? Идите, — повторил комиссар, видя, что Юрков все еще мнется. И медленно, весомо, отделяя каждое слово, добавил, обращаясь к командиру полка: — Мы из этого сделаем выводы.

Представитель особого отдела, бравый лейтенант, по молодости лет прямолинейный и непримиримый, недоуменно смотрел на старших начальников.

— Мы все сейчас, как ученики, — сказал Кузнецов, поняв его взгляд. — Много еще будет крови и ошибок, пока научимся воевать.

— У кого? У наших врагов?

Кузнецов промолчал, нахмурившись.

— Считаю своим долгом доложить, — не унимался лейтенант. — По мнению разведчиков первого батальона, трофейное оружие лучше нашего.

— Кто это сказал?

— И так видно. Они не сдали немецкие автоматы.

— Я проверю, — сказал Кузнецов. — Отложим этот разговор.

— До каких пор?

— Сейчас не до разговоров.

И, словно подтверждая его слова, издали донесся истошный крик:

— Во-озду-ух!

Самолеты ходили кругами, то удаляясь, то повисая над самой головой, и все сыпали, сыпали черные капли бомб. Потом к глухим разрывам прибавился резкий сухой треск, и Кузнецов понял: мины. Значит, немцы сосредоточились где-то близко?

Кузнецов разослал посыльных с приказом быть готовыми отразить контратаку врага и держаться во что бы то ни стало. С опушки он увидел медсестру Астафьеву, бегущую через поле. Она кидалась в дымящиеся воронки.

— Куда? — кричали ей. — Стреляют же!

Выплевывая землю, она добродушно отвечала:

— Где теперь не стреляют? Война ведь, разве не знаете?

Больше Кузнецов ничего не слышал. Вихрь огня всплеснулся перед глазами и закрутил, понес куда-то, словно сухой лист, сорванный осенним ветром...

А потом он услышал свист, тихий и ровный. С трудом приоткрыл глаза, увидел беспомощно повисшую, подрубленную верхушку березы и голые оборванные ветки.

«Куда прячутся птицы во время бомбежки?» — подумал он, оглядывая дерево.

— Очнулся! — сказал кто-то над ним и вздохнул так облегченно, словно до этого совсем не дышал, ждал.

Кузнецов скосил глаза, увидел полосатое от слез лицо медсестры Астафьевой.

— Не надо плакать... Всех жалеть — сердце разорвется... — сказал он словами своей матери — такой же печальницы за всех близких и неблизких ей людей.

— Потерпите, товарищ майор, сейчас машину подадут.

— Помогите... встать.

Он поднялся и потряс головой, чтобы прогнать муть, застилавшую глаза.

— Что у меня?

— Плечо. Осколок большой был. Это ничего, больно только, а так ничего. Месяц полечитесь — все пройдет, — торопливо говорила медсестра.

Кузнецов удивленно посмотрел на нее.

— Вы идите, Астафьева, работы у вас сегодня много...

Где-то за лесом разом ударили пулеметы, посыпались разрозненные винтовочные выстрелы и, словно огрызаясь, коротко и часто захрипели автоматные очереди. Молотами застучали взрывы гранат. И вдруг все стихло. Издали доносился только приглушенный расстоянием гул, похожий на стон.

— В штыки пошли. Гонят немца, раз автоматов не слыхать. А то бы...

Сознание вдруг обожгла мысль, что там идет бой, а он здесь со своей пустяковой раной.

— Где комиссар?