Владимир Рыбин - Звездный час майора Кузнецова

Когда перед человеком тысяча задач, долго ли растеряться, проглядеть наиважнейшую? Есть командиры, которым до всего дело. Придет такой в подразделение, лично проверяет, блестит ли оружие, плотны ли скатки. И ходят за ним, не дыша, старшины да взводные, шаг за шагом теряют веру в умение своих подчиненных, в свою собственную правоту. В результате зачастую отодвигается на второй план решение вопросов, которые не может решить никто, кроме самого командира части.

У Кузнецова просто не было времени для мелочного контроля. И он сосредоточил внимание на главном — на изучении непосредственно подчиненных ему командиров. Но и в этом деле было столько мелочей, что учесть их все, порой казалось, невозможно.

...В тот вечер особенно тяжела была для него усталость, что накапливалась изо дня в день. Обессилев от бессонницы, он присел возле сосны и задремал. Очнулся от близких голосов.

— Чудит майор. Нужно побыстрей подразделения сколачивать, а он все ходит, беседует, переставляет командиров с места на место.

Кто это говорит? Кузнецов открыл глаза. Над лесом низко бежали облака, и казалось, что это не облака бегут, а сосны клонятся вершинами все ниже — вот упадут.

— Чем ему Светушкин помешал? Мужик требовательный, у него все по струнке ходили.

«Требовательный, да не к себе, — подумал Кузнецов, узнав говорившего — командира роты старшего лейтенанта Васюкова. — Светушкину в бою веры не будет».

Он удивился, что именно Васюков ворчит сейчас. Этот командир казался ему примером дисциплинированности и требовательности к подчиненным. Это не Светушкин, который на тренировках сам всякий раз отдыхал под кустиком, лишь со стороны посматривая на занимающуюся роту. Васюков всегда сам впереди. И у него, Кузнецов это видел, занятия всегда проходят с задором — первым признаком их успешности.

Васюков попал в полк одним из первых. Немного было бойцов и командиров, прибывших тогда, — не больше роты. Стояли на поляне в две шеренги — вроде бы строй, но еще очень небольшой. Кузнецова порадовало, что среди прибывших добрая половина в зеленых фуражках.

— Кому приходилось участвовать в боях — два шага вперед!

Вышло двенадцать человек. А Васюков только качнулся вперед, но не вышел.

— А вы что же?

— Не участвовал, товарищ майор. Но видел, как бомбили дорогу. Это... — Он замялся, подбирая слова, и добавил с сухотой в голосе: — Но я еще поучаствую!

Кузнецов не любил заявлений, основанных только на эмоциях. Но холодный блеск в глазах старшего лейтенанта, весь его облик, сдержанно-напряженный, говорили, что эмоции его — не быстро опадающий взрыв, а подобие большого устойчивого пожара. И взгляд у него был непривычным — жестким и испытующим — прямо в глаза.

«Этот о себе заботиться не будет, только о деле», — подумал тогда Кузнецов и не ошибся. О требовательности Васюкова вскоре заговорили в полку. Бойцы жаловались политруку: «Совсем загонял ротный. Мыслимо ли везде бегом?»

Васюкова ставили в пример на совещаниях, к нему посылали командиров других рот, чтобы поучились. А он словно бы не замечал всеобщего внимания, возвращался в расположение полка после очередного марша, давал бойцам короткую передышку и снова уводил роту по лесной дороге к дальним пустырям, где среди хилых кустарников учил взводы ползать по-пластунски, идти в атаку, перебегая от укрытия к укрытию.

Была у Васюкова одна странность: объясняя бойцам причины тяжелого положения на фронтах, он всегда с ожесточением говорил о некоем предательстве, о недобитых вредителях, якобы пробравшихся в армию.

— Боец Красной Армии умрет, а не отступит перед врагом! — говорил Васюков в беседах с красноармейцами. — Сдавать фашистам наши города и села могут только предатели и трусы!..

Однажды комиссар не выдержал, вызвал Васюкова.

— Вы отдаете себе отчет? Что ж, по-вашему, в армиях, отходящих от границ, полно трусов?

— Один негодяй может погубить сотню честных бойцов, — нашелся Васюков. — Я хочу, чтобы у меня и духом этим не пахло. Моральный фактор — это...

Комиссар перебил Васюкова и отчитал его так, что тот четверть часа стоял перед ним навытяжку, бледнея с каждой минутой, словно из него каплю за каплей выкачивали кровь.

— Я видел много немецких самолетов и мало наших, — сказал Васюков, едва дождавшись, когда комиссар кончит говорить. — Я слышал, что у немцев много танков, а у нас — мало. Если это правда, что мы можем противопоставить врагу, кроме морального духа, готовности умереть за Родину?

— Разговорами об измене вы как раз подрываете этот моральный дух. — Комиссар с любопытством глядел на старшего лейтенанта, думая, что он не так прост и прямолинеен, как кажется.

Кузнецова удивляло, что люди, несмотря не усталость от невероятных перегрузок, не сваливаются в сон при каждом удобном случае, скорее мучаются бессонницей, подолгу рассуждая и споря о стратегии и тактике, о политике и экономике, о классовом сознании и национальных предрассудках — обо всем, что в тот военный час волновало каждого.

Среди забот, беспокоивших людей, была и эта — что главнее: оружие, военная техника или моральный фактор.

Кузнецов сердился, когда слышал такие разговоры.

— Все важно. Однако оружие само не стреляет. Не техника воюет, а люди.

Так говорил он другим. А наедине с собой спорил: «Пушка тоже немало значит».

Измаявшись от раздумий, сердился на себя.

«Хватит разглагольствовать! — приказывал он себе. — Разве можно провести грань между ролью военной техники и значением морального фактора? Все важно. Но количество пулеметов в полку — величина неизменная, а уровень морального фактора зависит от командиров. Надо делать то, что зависит от нас. И если кто-то, имея в руках винтовку, побежит от пушки, того я сам расстреляю. И меня пусть расстреляют, если побегу. Разглагольствования теперь — вреднейшая роскошь. Нужно учиться драться и, если придется, умирать, не рассуждая...»

И все же он не мог не рассуждать. Сказывалась многолетняя привычка, выработанная еще в академии, а может и раньше — на всяких совещаниях, где приходилось добиваться успеха в полемике пространными рассуждениями по поводу действий «противника». Слишком много было условностей и регламентирующих правил. Теперь, когда правила приходилось нарушать на каждом шагу, он не мог отделаться от желания объяснить себе эти нарушения.

Трудно было перестраиваться. Измученный бессонницей мозг жил своей жизнью, подкидывал все новые и новые вопросы, рассуждения и даже осуждения. Последнего Кузнецов боялся, и как только находило на него холодное раздражение, шел к первой же роте, занимавшейся в поле, бросался на землю, и полз рядом с бойцами, и вскакивал, бросаясь в атаку, громче всех крича «ура!».