Сергей Бетев - А фронт был далеко

— Так ведь меня в колхоз никто и не принимал.

— В таком случае иди в сельский Совет. Там тебе напишут, что гражданин такой-то, такого-то года рождения — не забудь, чтобы это вставили обязательно, — проживал в деревне Грязнушке и в колхозе не состоял. И напишут: справка дана для устройства на работу. Печать, число, подпись — и все.

— А если не дадут?

— Не имеют права.

— А все равно не дадут?

— Иди в милицию, в райком, в общем, выше. Там понимают, что пятилетке рабочие нужны.

— А на угольном за это время место займут.

— Не займут, — успокоил Иван Артемьевич. — Сейчас вместе с тобой пойдем к начальнику, и я договорюсь, чтобы тебя отпустили на три дня. Понял? Управишься за три дня?

— Должен.

— Вот и хорошо. Пошли…

Договориться на угольном Ивану Артемьевичу не составило труда. Только начальник склада, сразу согласившись с членом парткома, погрустнел и сказал:

— Опять под себя гребешь, Иван Артемьевич?

— Под себя, — подтвердил машинист.

— Ясно, — понял начальник. — А мне хоть самому выскребай ваши дорожки.

— Перебьешься, — успокоил его Иван Артемьевич.

Прощаясь с Костей, наказывал:

— Проси, требуй, говори, что иначе жаловаться будешь. А как вернешься, прямо ко мне домой. Где я живу — тебе покажет каждый. Ну, с богом!

И он по-мужски тряхнул Косте руку.

— Через три дня — ко мне домой! И обязательно — со справкой! — крикнул еще вдогонку.

Семьи на Купавиной были разные и в пересудах определялись почти всегда одним словом. Эта — скандальная, другая — хлебосольная, были бедные и богатые, были грамотные, тихие и дурные, а также «кто куды», «не у колоды пень» и даже «не разбери поймешь».

И, пожалуй, только для семьи Ивана Артемьевича найдено было особое для купавинского слуха наименование — порядочная.

И это не было похвалой или чьим-то отдельным суждением. Даже когда мнения и расходились, то в спорах всегда одерживало верх отношение доброе. Скажем, если кто-то из мужиков корил свою бабу, что-де вот у Ивана Артемьевича жена хоть и скупая, как ты, а не орет по поводу каждого рубля, то немедля получал в ответ:

— Зато он ее не бьет.

Другой осмеливался выложить своей, что она еще скупее Анны Кузнецовой и готова себя за копейку укусить, на что получал резонный ответ, проверенный вековой правотой:

— Скупость — не глупость, копейка рупь бережет.

Так что купавинские женщины ни в коей мере не могли отказать в уважении Анне Кузнецовой. Да и сама она скупость свою проявляла весьма осторожно: если Иван Артемьевич просил денег, сначала спрашивала, зачем понадобились. Узнав о намерении мужа, долго и упрямо отсоветывала в покупке, если считала зряшной. А если муж все-таки настаивал на своем, то со вздохами и под всяким предлогом выдачу задерживала. И тогда Иван Артемьевич терял терпенье, приказывал:

— Дай деньги, говорю. А то больно умная стала как погляжу.

Деньги немедленно выдавались.

Мужик — всему голова, говорят в наших местах и сейчас, поручая мужчине заботу о достатке и мире в доме. И если оставить без внимания суждения купавинцев о делах людских, в которых никто из них никогда не сходился ни с кем, то можно не сомневаться, что порядок в кузнецовском доме был поставлен Иваном Артемьевичем единолично и с умом. Как и в делах среди людей на работе, его главенство в семье стояло не на силе, а на скопленном за жизнь опыте, отдаваемом по-отцовски мудро, требовательно и по-товарищески просто и щедро.

Так уж получилось, что Иван Артемьевич спохватился жениться после сорока годов. Правда, в ту пору он еще не утратил молодечества, и его жена, бывшая на полтора десятка лет моложе, разницы и не заметила вовсе. Может быть, потому, что по мирской мерке сама ходила в перестарках, поскольку ее женихов судьба заласкала до смерти на мировой да гражданской, а красота и гордость удержали от венца с первым встречным.

И вдруг Иван. Счастье-то какое! Все сразу в руки: и сила мужская, и для глаза праздник, и улыбка под стать широкой груди с алым бантом орденским. О чем еще молиться? И какой тут свой фасон? Помоги, господи, подчиниться-то ладом…

И наступила жизнь вовсе незнакомая, какой и придумать невозможно. Раньше не верила, а тут в одночасье поняла и увидела, что можно жить без дома, что счастью все одно где быть: в барачной ли комнатешке, в железнодорожной ли теплушке, или — совсем уж смешно — в инструменталке при ремонтном цехе депо.

Ушла рожать, не зная, куда вернется с ребенком, а спрашивать Ивана постеснялась. А он возьми да и приведи ее с Надюшкой в отдельную светлую комнату в новом бараке! Да еще и все под рукой, даже печка с каменкой прямо в комнате.

Правда, на этом месте жизнь как-то раздваиваться начала незаметно. Муж день и ночь на работе. С дочерью хлопот прибавлялось. Да и столовка со своим ужином к новому положению не вязалась. В девках, помнила Анна, с родителями не раз на базары ездила: лишки продавали. Теперь сама стала на базар ходить покупать. Раньше деньги отец при себе держал, сама-то их в глаза не видывала, потом Иван распоряжался, только спрашивал, что надо, теперь — самостоятельной хозяйкой стала. И узнала вдруг, что деньги отдавать жалко… Иван хохотал сначала над этим, а потом перестал. Просто отдаст получку, и все. А как ими, деньгами-то, самой распорядиться сразу, если их все равно жалко? Да и дочь растет. Сама выскочила замуж без венца, убегом почти, без приданого (слава богу, Иван не заметил), а дочь-то как? Неуж так же?! А ведь время-то наступило другое, без войны, и жизнь, сказывает Иван, в порядок приходит. Значит, и все другое как полагается настроится, придется жить по-людски: не кувырком да на ходу.

Сам же Иван Артемьевич переменам не удивлялся, а радовался. Со свету дотемна в депо, через день дома ночевал, потому что паровозных бригад не хватало и приходилось ездить через рейс. Как ни спросишь, на работе у него все в порядке и хорошо, а сам поиграет с дочкой, если та еще не спит, а потом заденет подушку головой и — готов. И только по утрам, за скорым завтраком, догадается спросить о домашних делах да что надо — и опять в свое депо, как ровно не ночевать домой приходил, а на побывку вырвался.

А попрекнуть ни в чем не могла: успевал Иван везде. И с работой управлялся, и с мужской помощью по дому, да еще и ни одного собрания не пропускал.

Последние годы перед Купавиной жили в Нязепетровске. Места чужие, но красивые. Иван Артемьевич работал без лихорадки, имел выходные и пристрастился с дочкой ходить по грузди да за ягодами. Надюшка так прилипла к отцу, что Анна порой не справлялась с беспокойством, когда в отсутствие Ивана девочка, еще неловко орудуя иглой за вышивкой, рассказывала ей про Петроград, будто побывала там, про подпольные типографии, в которых печатали газеты, про забастовки, когда никто не хочет работать, про кровожадных казаков, про душегуба-царя, про пушки и бронепоезда. И вдруг запевала весело: