Бела Иллеш - Обретение Родины

Машины шли без остановки. Как ни жаждали сотрудники «Венгерской газеты» побеседовать с сельским населением, у них не было для этого ни минуты времени. Однако каждый успел все-таки разглядеть и истерзанные деревни, и мрачные развалины, и вырубленные деревья. Было нетрудно представить себе, как живется народу в этом краю, откуда немцы угнали на запад всех работоспособных мужчин и все, что только можно было, вывезли с собой.

«Нельзя, попросту невозможно терпеть, чтобы население освобожденных районов жило таким образом! — думал Балинт, глядя из окна автомашины. — Дайте срок… Вот завтра…»

Майор тяжело вздохнул и закрыл глаза. Он задумался о будущем, о самом близком будущем.

Когда он снова открыл глаза, тьма уже легла на окружающие поля, только где-то вдали через неровные промежутки посверкивал неведомый огонек — то ли знак опять воцаряющейся в этом краю мирной жизни, то ли отблеск войны, ведущейся здесь за эту мирную жизнь.

Балинт очень устал. Однако воображение его продолжало без удержу мчаться вперед, не встречая на своем раздольном пути никаких преград. Лысый майор все еще старался думать о задачах и трудностях завтрашнего дня, но вопреки его воле перед глазами вставали такие яркие, теплые, щедрые и счастливые картины, о которых едва ли осмеливались мечтать даже самые наивные, хоть и полные добрых намерений люди, считающие, что социализм следует осуществить одним указом или законом, притом завтра же, нет, даже сегодня.

«Но-но! — призывал лысый майор к порядку свое буйно разыгравшееся воображение. — Путь предстоит еще дальний. Долгий и нелегкий. Но можешь не бояться, мы туда дойдем! Пусть не завтра, не без жертв, но дойдем обязательно!»

Он сделал попытку беспристрастно оценить реальную обстановку, чтобы на основе этого представить себе завтрашний день. На какое-то мгновение ему в самом деле удалось мысленно нарисовать более или менее реальные планы будущего, но тут же он опять вцепился в гриву своей стремительно скачущей фантазии. Голова его пылала, сердце бешено колотилось.

— Венгрия!..

На одном из перекрестков проезжающие получили от начальника контрольно-пропускного пункта справку:

— До Дебрецена семнадцать километров!

«Да, нам будет нелегко! — мысленно повторял Балинт уже много раз слышанное, ставшее банальным и тем не менее сохраняющее всю серьезную силу утверждение. Ну что ж, хорошо! Я это знаю, будет нелегко. Но мы справимся!.. Нет, не песнями и не разговорами надо служить родине… Ну вот, опять ты сел на своего конька, Геза! — снова призвал он себя к порядку. — Впрочем, надо и говорить о родине, и петь о ней. Правдивое слово рождает великие дела, песня наша побуждает к действию. Я стану говорить о родине своими делами, ими же буду к ней обращаться. Она этого языка, возможно, не понимает. Пока еще не понимает… Но я все равно буду говорить делами о всех своих мыслях и всех своих чувствах. Дела тоже умеют красно говорить. Они звучат, как чудесная песня…»

В полночь автоколонна редакции «Венгерской газеты» остановилась перед угрюмым темным зданием дебреценской комендатуры.

— Добрый вечер!

— Во веки веков, аминь.

Для редакции «Венгерской газеты» и возвратившихся вместе с ней из плена на родину гонведов городская комендатура отвела целый дом, стоявший незаселенным со времени освобождения Дебрецена. Это было очень узкое, в несколько этажей здание из бутового камня, где на каждом этаже на улицу выходило лишь по три окна.

В течение многих лет здание служило интернатом для воспитанниц известной дебреценской педагогической коллегии. В начале октября 1944 года воспитанницы были распущены по домам, интернат при коллегии закрыт, и с тех пор в доме проживал один привратник, маленький, тщедушный человечек лет за шестьдесят, даже в комнате никогда не снимавший наглухо застегнутой зимней шинели из грубого темно-коричневого, явно предназначенного для монашеских одеяний сукна.

Ни на стук, ни на зов прибывших привратник не откликался. Лишь после того, как охрана «Венгерской газеты» забарабанила ружейными прикладами в огромные дубовые ворота, для пущей крепости обтянутые обручным железом, верный страж дома почел за благо повиноваться. На дружелюбное приветствие Балинта он ответил какой-то молитвой.

Свет, ударивший в него из четырех-пяти электрических фонариков, не привел привратника ни в малейшее замешательство. Он принялся быстро, почти скороговоркой сыпать словами, заявляя, что дом этот — собственность коллегии и впустить кого бы то ни было в интернат он может только при условии, если на руках явившихся имеется разрешение директрисы, добиться чего, между прочим, не так легко, потому что госпожа директриса соблаговолила покинуть Дебрецен еще в середине октября и с той поры не подает о себе никаких вестей.

В своем затянувшемся монологе человечек в темно-коричневой шинелишке раз пять склонял имя госпожи директрисы, причем с каждым его упоминанием отвешивал глубокий поклон.

У маленького старичка было какое-то птичье, изборожденное тысячами морщин личико, крохотные, как бисеринки, глаза, крючковатый красный нос и непомерно, не по росту длинные руки. В левой он держал похожий на шахтерскую лампу фонарь, от которого не исходило ни искры света, так как в нем не было ни свечи, ни фитиля. Тем не менее привратник то и дело поднимал кверху эту свою необыкновенную лампу, будто желая осветить того, с кем говорит.

— Ну ладно, старина! — прервал его наконец Балинт, сам удивляясь долготерпению, с каким, стоя столько времени на холоде, выслушивал пространные объяснения этого лешего в коричневой дерюге. — Раз такие дела, зажгите первым долгом свет и покажите нам помещение. Электричество у вас в порядке?

— Это-то в порядке, кому оно нужно!

— Хорошо, старик, хорошо.

В доме царила лютая стужа. От каменных, метровой толщины белых стен так и тянуло леденящим холодом. Кроме того, стены испускали какой-то особый, неведомый дух, не похожий ни на смрад войны, ни на привычные запахи мирного очага.

Комнат в этом холодном доме было много. В каждой стояло по две узкие койки, с простынями и подушками, но без одеял.

— Не беда. Обойдемся шинелями.

Все комнаты оказались одинаковой величины, по десять-двенадцать квадратных метров, с одним узким окном, зарешеченным частыми прутьями.

На втором этаже Володя обнаружил большой зал, уставленный серыми школьными партами. Анна Моцар быстро распределила комнаты, поместив по два человека в каждую, после чего, уже в половине третьего ночи, приготовила в зале ужин. Всем досталось по двести граммов сала с головкой лука и по полбуханки солдатского хлеба.