Бела Иллеш - Обретение Родины

Когда в «камышах» узнали, что группа Антала — Ритока тоже составляет прошение, люди заволновались: очевидно, и для них настал момент сделать выбор, чтобы не очутиться между двух стульев. А раз так, то уж лучше Шебештьен и Ковач с Пастором, нежели Риток с Анталом. Почему именно лучше, объяснить смогли бы лишь немногие, но чувствовали это почти все.

Гонведы, еще вчера не решавшиеся поставить свою подпись под заявлением, составленным Ковачем, теперь один за другим отзывали в сторону то Шебештьена, то Мартона и объявляли о своем желании подписать письмо.

— Поздно! Письмо уже отправлено!

— Зачем же так поспешили? Даже подумать не дали!

— На обдумыванье вам времени не хватило, а слушать бредни Ритока и Антала вы успеваете! — подтрунивал в ответ Ковач.

— Чего ты обижаешь ребят, Марци? Не смейся над ними, — вмешался в разговор Шебештьен. — Образумились, ну и прекрасно. Лучше поздно, чем никогда.

— Что верно, то верно!

Колеблющиеся обратились с жалобой к Пастору. Ведь он не только умел сам говорить, но и обладал удивительной способностью выслушивать других.

— С этими ребятами надо что-то предпринять, — заявил Дюла Пастор. — Пусть с опозданием, но они все-таки пришли. И если уж они в конце концов хотят идти с нами…

— А что тут можно придумать, Дюла? Нельзя же просить вернуть наше письмо обратно. Оно наверняка давно в пути…

— Дюла, в сущности, прав, — сказал Шебештьен. — Нужно что-то предпринять.

— Я знаю, что именно! — после короткой паузы воскликнул Ковач. — Мы попросим майора Филиппова разрешить нам то самое, что устроили румыны: провести конференцию и у нас. И пусть на этой конференции к нам присоединятся все желающие.

Все трое в молчаливом раздумье стояли на задворках прачечной.

Ковач лузгал семечки. Он здорово навострился в этом деле: набирал в рот целую щепотку, а грыз по одному зернышку.

Семечками были набиты оба его кармана. Он выменял их у одного австрийца на самый обыкновенный ластик.

— Угощайтесь, ребята!

Шебештьен взял полную горсть. Пастор отрицательно покачал головой.

— Скажите, — проговорил вдруг он, и на лице Пастора проступило несвойственное ему выражение нерешительности. — Но только откровенно… Как, по-вашему, коммунист я или нет?

Оба изумленно уставились на него.

— Чего молчите?

— Да сам-то ты кем себя считаешь, Дюла? — переспросил Шебештьен.

— Что ты понимаешь под словом «коммунист»? — добавил Ковач.

Пастор перевел дыхание.

Прежде чем заговорить, он проверял в уме каждое слово. Начал торжественно, как гимназист на экзаменах. Приподнятость как-то не шла Пастору и плохо вязалась с его обычным тоном. Но даже и тут он, как всегда, был искренен, говорил без обиняков.

— Как я считаю? Коммунист — это такой человек, который не только любит свой народ, свободу и, разумеется, правду, но и борется за народ. Он готов принести любую жертву, сделать все ради народа — трудового народа и его свободы. Он не потерпит никакой несправедливости.

— Ну что ж, сказано от души, — заметил Ковач.

— Дюла, считаешь ли ты себя таким? — спросил Шебештьен.

— Хочу быть, — тихо ответил Пастор. И громко добавил, почти выкрикнул: — Буду!

На щеках его выступил румянец. Дюла тревожно посмотрел на Шебештьена, потом опустил голову.

— Если ты сам, Дюла, считаешь себя коммунистом, рано или поздно непременно им будешь, — серьезно сказал Ковач, которому в свою очередь передалось торжественно-приподнятое настроение Пастора.

— Спасибо, Мартон. Но я не хочу ловить вас на слове. Прежде чем дать решительный ответ, выслушайте меня до конца. Ведь вы еще многого про меня не знаете, не все я вам рассказал о себе. Человек — это такая сложная штука… Надеюсь, вы правильно меня поймете…

Он умолк.

— Говори, Дюла. Говори совершенно спокойно… Ты среди друзей… О чем хотел ты нам рассказать?

— О двух вещах. Не знаю… быть может…

Пастор снова замолчал. Гмыкнул. И наконец, собравшись с духом, заговорил легко и быстро.

— Первое, о чем вам следует знать, относится к 1939 году, когда хортистская армия вторглась в Закарпатье. Очень я тогда радовался, что туда пришли венгры. Кричал до хрипоты, орал «ура». Через несколько дней орать перестал — уразумел, в чем тут дело… Как говорит Мартон, добрался до сути. Мне стало ясно, что пришли к ним не просто венгерские братья, а прежде всего солдаты Хорти. И до этого времени чешские баре притесняли простой народ Закарпатья, но солдаты и, конечно, офицеры Хорти обращались с людьми еще хуже. Тут долго можно рассказывать, но ведь речь сейчас обо мне, о тогдашней моей ошибке. Повторяю, в момент, когда передо мной появился хортистский солдат, я искренне радовался и кричал ему «ура». Это и есть то, о чем первым делом должны вы знать.

Излагая эту историю, Пастор то в упор глядел в глаза Шебештьену, то пытливо всматривался в выражение лица Мартона Ковача. Закончив рассказ, он снова опустил голову.

— Ну а каково твое второе дело, Дюла? — спросил Шебештьен. — Если оно не более серьезно, чем первое…

— Второй случай произошел со мной в Давыдовке. Это было в феврале нынешнего года. Я там трижды сверх положенного раздобыл себе по паре полных котелков супа и по двойной порции хлеба. И это в то время, когда большинство моих товарищей по плену были счастливы получить одну-единственную миску! А в другой раз, в той же Давыдовке, я принял предложенные поваром полтарелки жареной картошки, хотя в тот день ни один гонвед ничего подобного и не нюхал. Только слопав эту картошку, сообразил я наконец, что дело-то, выходит, нечистое. И так меня совесть замучила, что глаз не мог всю ночь сомкнуть. Ворочался с боку на бок да вздыхал. Помнишь, Мартон, ты еще говорил: «Спи, спи, почему не спишь». До утра мы тогда проговорили. Впрочем, говорил больше ты, а я лишь поддакивал. Сколько раз готово было сорваться у меня с языка: «Не надо со мной так говорить, Мартон! Ведь я обманул вас… И недостоин того, чтобы ты рассуждал со мной о родине, о чести…». Но я тогда попросту струсил. И хотя терзался, промолчал-таки. Однако решил… дал себе слово… Ну вот… Теперь вы знаете обо мне все.

Шебештьен и Ковач переглянулись.

— Ты будешь коммунистом! Обязательно будешь! — приподнятым тоном произнес Ковач. — Дай руку.

А Шебештьен молча обнял друга.

— И я, и Шебештьен — оба коммунисты, члены партии. Но само собой разумеется, у нас нет полномочий говорить или действовать от ее имени. Мы двое ни тебя, ни кого другого принять в члены партии не можем. Но за это время и он, и я хорошо тебя узнали и засвидетельствуем, что как мысли твои, так и действия, поступки достойны коммуниста.

И Мартон Ковач тоже обнял Пастора.

Пастор не спал всю ночь. Чтобы не беспокоить соседей по койкам, он старался лежать неподвижно. Он чувствовал настоятельную потребность собраться с мыслями, найти ответ на многие терзавшие его «что» и «почему», но только напрасно себя мучил.