Бела Иллеш - Обретение Родины

Пастор задыхался от возбуждения.

Затаив дыхание, слушали его речь гонведы.

Лицо оратора пылало огнем, когда, положив правую на сердце, давал он слово до последней капли крови бороться за свободу родины.

— К оружию! К оружию! — крикнул кто-то из гущи рядов.

— К оружию! К оружию! — эхом отозвались сотни голосов.

Все повскакали с мест, захлопали, затопали ногами.

— К оружию! К оружию! — стоял всеобщий крик.

Наконец буря утихла. Но после короткой передышки поднялась с удесятеренной силой.

— К оружию! К оружию!

Когда зал окончательно успокоился и Пастор опустился на свое место между Ковачем и Шебештьеном, слова попросил Берци Дудаш.

— Опять услышим о милостивом герцоге, — шепнул кто-то за спиной Балинта.

Однако бывший батрак заговорил на этот раз совсем по-иному.

Сначала Дудаш запинался, но очень быстро с этим справился и вместо «милостивого» поминал теперь лишь «кровожадного» герцога.

Высокий крепыш с медлительными движениями, он тяжело ворочал языком, а разгоряченные чувства неслись стремительным потоком, так что речь за ними поспевала с трудом. Порой, не сразу найдя нужное слово, Дудаш замолкал и только высоко взмахивал своим увесистым огромным кулаком, словно перед ним воочию стоял пресловутый герцог. Ораторствуя, Дудаш произносил слова, которые прежде не встречались в его речи.

— Да будет проклят и тот подлец, — закончил он свое выступление, — который уйдет на покой, прежде чем мы уничтожим последнего кровососа из господ, этих гнусных паразитов на измученном теле бедняка-мадьяра.

Мосле Дудаша выразили желание выступить еще четырнадцать человек. Правда, ни один из них уже не сказал ничего нового. Вместо того чтобы прояснять мысль и нагнетать чувства, речи начинали всех утомлять.

Когда желающих говорить больше не оказалось, на сцену поднялся капитан Тулипан. Ему захлопали. Тулипан улыбнулся, пригладил правой рукой усы и шагнул вперед, на то самое место, откуда произносил свою речь Пастор. Недолго смог он выстоять неподвижно на месте. Не прошло и двух минут, как он уже бегал взад и вперед по сцене и продолжал эту беготню до последнего слова своего выступления.

Капитан не ораторствовал, он как бы беседовал с гонведами.

Выступал он, в сущности, по тому же вопросу, по которому говорил и Пастор. Но делал это на свой собственный лад. Фантазия советского капитана из венгерской деревни Ижаки летела, не считаясь ни с какими преградами, ни с временем, ни с пространством.

Он то погружался в прошлое, то совершал разведку в будущее, то странствовал по просторам Сибири, то тут же мгновенно переносился на берега Тисы, то он был среди крестьян Дьёрдя Дожа, то в рядах пехотинцев Ракоци или же вместе с патриотами-антифашистами спускался в долину с Карпатских гор. Вот он уже достиг Тисы, а затем вдруг снова очутился на русском севере, в Сибири; заговорил о сегодняшнем дне и о том, как народы своей кровью вписали в историю тысяча девятьсот сорок третий, потом еще раз повернул колесо времени и возвратился в семнадцатый год, к самому себе, военнопленному в Сибири.

В его рассказе эпохи, страны, люди с такой неимоверной быстротой сменяли друг друга, что его слушателям не хватало времени ни приветствовать вновь прибывшего, ни попрощаться с тем, кто уже уходил. Капитан умел так обрисовать в двух-трех словах страну и людей, о которых говорил, что каждый, кто его слушал, как бы видел все собственными глазами.

Тулипан говорил негромко.

В зале стояла немая тишина.

«А мы-то при первом знакомстве считали его вралем», — думал со смущением Ковач.

Все, что рассказывал Тулипан, не допускало никакого ложного истолкования. Приземистый усач говорил, как опытный учитель. Он утверждал, что только свободный человек заслуживает имени человеческого, а свободы достоин только тот, кто смеет и умеет за нее постоять.

Утомившись, Тулипан закончил свою речь так же тихо, как и начал, и присел на стул позади Пастора.

Никто не захлопал.

В самую глубину сердец заронил великую правду этот неутомимый рассказчик и шутник. И внушенная им правда вызвала молчаливые слезы на глазах мадьяр.

Собрание единодушно избрало пять делегатов: Пастора, Шебештьена, Ковача, Дудаша и бывшего учителя Шандора Телекеша. Телекеш попал в плен, будучи вольноопределяющимся сержантом. Он долгое время принадлежал к так называемым «камышам» и наконец перешел на сторону Шебештьена.

Когда Ковач объявил собрание закрытым, все поднялись и запели венгерский национальный гимн. Балинту вспомнилось, как семь месяцев назад в Давыдовке на похоронах Аттилы Петщауэра несколько сот гонведов стояли и молчали, сжав губы, а он, советский офицер, пел этот гимн один.

«Да, кое-чему они научились с тех пор», — подумал Балинт.

Ранним утром, еще задолго до подъема, майор Балинт покинул лагерь. Он держал путь на Урал, в другие лагеря для военнопленных.

А после обеда прибыла машина за пятью делегатами. Она должна была доставить их к ближайшей железнодорожной станции.

По распоряжению начальника лагеря всех пятерых еще с утра одели с головы до ног в новое обмундирование. Кладовщик, капрал-австриец, пришел в ярость, узнав, что у него хотят взять пять пар новехонького, с иголочки, гонведского обмундирования. Он даже попытался отговорить делегатов от переодевания. Но капитан Тулипан сурово отчитал каптенармуса, и тот быстро успокоился, проявил даже чрезвычайную предупредительность. Даже предложил выдать всем пяти гонведам взамен полагающихся им жалких форменных ботинок румынские кавалерийские сапоги. Но венгры отклонили это великодушное предложение.

— Если в нашей армии, то есть в тех частях, которые мы организуем, будут введены уставом сапоги, тогда мы их наденем. А до тех пор хороши и ботинки, — сказал Ковач.

«Прямо все с ума посходили!» — решил про себя австрияк, довольный, что венгры не злоупотребили минутной вспышкой его великодушия.

Машина с пятью делегатами выехала из лагеря, когда все находились на лесоповале. Так распорядился Тулипан, противник всяких чувствительных расставаний.

Пронюхав об этом плане, гонведы начали было жаловаться на недомогание. Но Тулипан, хотя и принял к сведению их заявления, приказал провести врачебный осмотр «хворых» не в лагере, а в лесу.

Дойдя до места, «больные» сразу исцелились.

— Лесной воздух творит чудеса! — заключил Тулипан.

Когда с наступлением сумерек пленные возвратились в лагерь, пятеро делегатов уже укатили.

Стемнело. Гонведы ходили по бараку на цыпочках, даже переругивались вполголоса. Они вдруг почувствовали себя покинутыми. Тоскливое настроение порождало противоречивые мысли.