Олег Тихонов - Операция в зоне «Вакуум»

30/III — 10-15

«Егору».

Выход разрешается всем, при условии, если Тучин обеспечит с нами регулярную связь. Передайте ему шифр Насоновой. Если Тучин связь не обеспечит, оставьте Насонову.

Выход возможен только по озеру. День выхода сообщите, укажем пароль при встрече на озере.

30/III — 10-10

Тучину

В дальнейшем Вас будем звать парткличкой «Дмитрий». Этим именем подписывайте Ваши радиограммы.

У нас были серьезные основания считать, что финны догадываются о существовании подпольного райкома партии. К весне 44 года о подполье знало так много людей, что опасения эти не могли быть напрасными. Казалось, терпение судьбы на пределе. Мы чувствовали, что только сковываем энергию Тучина.

Когда было получено разрешение на выход, Тучин подготовил семь пар лыж, палки, маскхалаты. Привели в порядок оружие. Стали ждать плохой погоды.

Я попросил жену — она на дорожных работах — присмотреть полегче выход к озеру. Она сообщила, что лучше всего пробиваться между деревней Коккарево и Сухим Носом — здесь самый короткий пробег от тракта до озера, здесь с берега на тракт возят аварийный лес — дорога, стало быть, не заминирована, сигнальных проводов нет.

30-го марта погода не ухудшилась. Но озеро посинело и местами покрылось водой. Медлить было нельзя: прошлый раз группа не вышла, потому что озеро не замерзло, теперь может не выйти, потому что оно вот-вот вскроется.

— Выходите в субботу, — настаивал Тучин. — В субботу полиция ходит в баню, а потом — кто во что горазд.

Ночь на первое апреля. Переоделись, помылись, побрились. В 21-30, как условились, под окном тихо кашлянул Тучин. Я прошел в дом. За мной по одному пришли все. В доме были моя мать, отец, мать Тучина, сестра Маша, Иван Федорович Гринин. Женщины плакали. У всех на памяти Асанов. Я имел неосторожность сказать: «Не беспокойтесь, если что, живыми из нас никто не сдастся».

— Ваша смерть — наша смерть, — ответил на это Тучин.

Простились. На лыжах пересекли поле и вышли в лес. Спустились к южному краю болота Гладкое. Путь лежал через Залесье. Обогнув деревню, взяли азимут — 60 градусов. Место трудное. Несколько раз пересекали контрольные лыжни, обойти их было невозможно.

К четырем утра достигли тракта Петрозаводск — Вознесенье. Светало. Решили залечь в кустарнике и переждать день. До берега оставалось не больше километра. Был сильный заморозок. Лежать без движения в снегу мучительно.

В десять вечера без лыж перешли тракт и вдруг у самого берега уткнулись в изгородь. Рядом была избушка, видно, НП — провода тянулись. Нырнули в бок и вскоре вышли на берег. Постояли, осмотрелись. Чувствовалось, что каждому страшно сделать первый шаг по бесконечному онежскому льду…

Где-то на пятом километре бега без сил свалились на лед. Кате Насоновой стало плохо. Всем хотелось пить. Принялись долбить лед автоматными очередями. Пробили. Но с берега ударил луч прожектора, в воздух взлетели ракеты. Бросились дальше, к советскому берегу…

Шли всю ночь и весь день 3-го апреля. В шесть часов вечера увидели группу людей с собакой и двумя ручными пулеметами.

— Пароль?

— Егор идет к Ивану.

— Я — Василий. Идемте.

На заставе — баня, чай… Впервые за восемь месяцев мы спокойно спали — на своей советской земле, раздевшись.

Дом опустел, и в нем поселился страх.

Безбожница, революционной закалки мать Софья Михайловна беспричинно терлась в углу с иконами, вздрагивали от беззвучных слов сухие морщинистые щеки.

Маша откровенно таскала плаксу от порога к детской кроватке и обратно. Для нее след Горбачева от дома к озеру — о двух концах: пойдут каратели вперед — брата схватят, назад вернутся — мужу несдобровать. А дети-то причем?

И Тучин, человек грубовато-решительный, пожалуй, впервые терпеливо отнесся и к слабости матери, и к рыданиям жены.

Может потому, что сам чувствовал себя черепахой, перевернутой вниз панцирем. Резкий на мысль и действие, сейчас, когда от него ничего не зависело, он вдруг заподозрил себя в суетливости. Крест-накрест заколотил досками дверь в хлев, как когда-то во время переписи. До самой дороги выскреб лопатой заснеженную тропу. Сунул под крыльцо две лимонки, начинил запасной магазин для ТТ, то и дело выходил на улицу. Выслушивал темноту.

Ночь притворялась дурочкой — тихая, глухонемая. А он ей не верил.

Думал ли он о себе? Думал. Нет, жизнь ценности не утратила. Готовое на все отчаяние не подавило надежд. Да и бывают ли такие ситуации, когда бы человек хоть на секунду смирился с мыслью, что жизнь может продолжаться без него. Человек боится не смерти — боится уйти из жизни. Мир теряет одного человека, но человек теряет целый мир.

Почти год в его руках была жизнь семерых людей, и он разучился думать о себе, пока не пришли эти несколько часов зависимости от других. Привыкший носить свою судьбу, как руку на перевязи, он просто не умел зависеть.

В шестом часу утра спустился к Кодиярви, прошел берегом к дому Ивана Гринина.

Страх — это одиночество. Он понял это, когда увидел в окне настороженные угловатые глаза Ивана Федоровича. Едва стукнул в раму, лохматая голова кивнула налево — иди, мол, к двери.

Не спал старик, комбинезон на всех пуговицах, а потянулся, как девица, которую ни свет ни заря на покос подняли.

— Извини за рань, Иван Федорович. Не на беседу пришел, а дело есть. И не к тебе дело, Иван Федорович.

Старик долго ворчал, умолял пощадить «несовершенное детство» младшего сына, однако Тучин уговорил послать двенадцатилетнего Егорку в Шелтозеро.

Запрягли Машку, бросили в сани охапку сена. Егорка нахлобучил на пшеничную голову шапку, обеими руками поправил ее — жест Чкалова перед взлетом. Накрутил на кисти вожжи, локти в стороны, замер так — весь торжественный, а Иван Федорович отвесил ему подзатыльник: «Сколько раз говорено, — ворчал, — не накручай вожжу. В кувет занесет, из саней вытряхнет. Из саней вытряхнет, и вот результат — поволочет тебя, да об камень, об столб али об какую твердость и шмякнет…» А Егорка и на подзатыльник, и на слова — ноль внимания: приказ давал Тучин, значит, он и командир.

— Посмотри, Егор, не слыхать ли там чего. Есть, Егор, опасение, что полиция схватит советских партизан. Послушай у комендатуры, у магазина, на пристани — тихо ли? К Матвею Лукичу Четверикову заедь, он у чайной живет, поможет. Только он глуховат сильно, ему кричать надо — так оглянись сначала. Дело, брат, государственной тайны касается. А если кто спросит, зачем приехал, скажи папка в ваку [26] «Вако» — финское акционерное общество, осуществлявшее торговлю в оккупированной Карелии. послал. Вот деньги, купи чего хочется. Ну, с богом!