Влад Ривлин - Палестинские рассказы (сборник)

– В двадцать один час мы все должны быть на базе! – инструктировал я солдат.

Мухаммад и его семья переносили наши частые визиты молча и терпеливо. А я, каждый раз заходя к нему в дом, испытывал всё более сильное чувство стыда.

– Зачем мы здесь? – всё чаще и чаще задавался я этим вопросом. После окончания офицерских курсов я несколько лет служил в Газе. Мы встретились с Мухаммадом вновь во время второй Интифады. В то время по всему Западному Берегу шли настоящие бои. Дом Мухаммада стал сначала наблюдательным пунктом, а затем – постоянным местом, где солдаты отдыхали между боевыми операциями. Большой семье Мухаммада мы выделили две комнаты и оборудовали отдельный выход. Всё остальное пространство – оба этажа огромного дома были заняты солдатами. В оливковой роще солдаты оборудовали временную стоянку для танков и бронетранспортёров. Отсюда танки отправлялись на боевые задания, а расстреляв весь боекомплект, возвращались на самодельную стоянку возле дома, где экипажи танков и бронетранспортёров отдыхали. Экипажи сменяли друг друга, и поэтому возле дома всегда находился танк или бронетранспортёр.

Как-то раз мне почти целые сутки довелось с моим взводом находиться в доме Мухаммада. И я заметил резкую перемену, которая произошла в его домочадцах за то время, что я их не видел. Мухаммад был всё тот же – такой же спокойный и рассудительный, только ещё больше постаревший. Он точно так же мало говорил и, казалось, спокойно наблюдал за происходящим, как будто чего-то выжидая. Целыми днями он либо сидел на веранде, либо работал в саду, в той его части, которая не была занята солдатами. Старшие сыновья Мухаммада смотрели на нас почти с вызовом. Отец не позволил им участвовать в интифаде, но и с нами тоже запретил разговаривать, и поэтому они лишь испытующе смотрели на нас. А внуки Мухаммада уже не боясь подходили к солдатам и задавали им разные вопросы:

– А ты давно служишь? В каком подразделении? Много ещё тебе осталось? Когда увольняешься? Когда уйдёшь отсюда?

Старшие покрикивали на них, запрещая говорить с солдатами. Да и мы сами не поощряли столь панибратского общения. После окриков взрослых дети переставали задавать вопросы, но собравшись вместе, смотрели на солдат с недетским сарказмом. В такие моменты они были похожи на ещё неокрепших волчат, которые пока лишь примеряются к своей жертве. В их глазах не было страха, лишь какое-то недоброе любопытство. Мы не были здесь гостями, и они лишь вынужденно терпели нас.

По уже установившейся традиции мы делились с местными продовольствием. Таков обычай – если мы находимся в доме, то его жители получают то же, что и мы. Сыновья Мухаммада уже давно не работали. С тех пор, как началась эта война, работы не стало. Сам Мухаммад был уже стар, да и большая часть принадлежавшей ему земли была занята армией. Ни ему, ни членам его семьи нельзя было покидать дом, пока мы здесь. Я лично приносил им еду, но они ни разу к ней не притронулись. То, что я приносил, так и осталось лежать нетронутым, всё на том же месте, где я оставлял упаковки с едой. Когда мы покидали дом Мухаммада, дети всё так же смотрели нам вслед, будто ещё не окрепшие волчата.

Мы охраняли строительство нового еврейского поселения на Западном Берегу. Моё внимание привлёк один из местных жителей, с близлежащего холма смотревший на нас. Он взирал на всё вокруг, будто Гулливер на лилипутов – пожилой араб, сидевший прямо на камне под открытым солнцем и как будто не замечавший его лучей. Со своей возвышенности он спокойно наблюдал суету за забором, отделившим его от земли, где его деды и прадеды возделывали оливки и где покоились все его предки. Там, за бетонным забором, суетились строительные подрядчики и утюжили землю могучие бульдозеры, возводя торговый центр и дома для тех, кто считал эту землю своей. Казалось, никто не смел потревожить его величавого спокойствия: ни мощные бульдозеры, ни всемогущие подрядчики, ни безжалостное солнце. Здесь всё было его – и каменистая земля под ногами, и это солнце, и весь мир вокруг. Он был абсолютно спокоен, потому что твёрдо знал – какие бы высокие заборы ни строили те, кто считал эту землю своей, какими бы мощными машинами ни утюжили землю, и как бы ни охраняли их вооружённые солдаты, рано или поздно все они исчезнут с этой земли. Так было со всеми, кто приходил сюда до них. Они тоже строили города и крепости будто на века. Но время шло, и лишь груды камней и останки ржавого железа оставались от некогда могущественных завоевателей, а по развалинам когда-то неприступных крепостей теперь беспрепятственно сновали туристы. Они приходили и уходили – эти грозные завоеватели. А он оставался – смуглый крестьянин с грубыми могучими руками, привычными к любой работе. Все они покопошатся здесь, как муравьи, и исчезнут навсегда вместе со своими бульдозерами. А он, его дети и внуки снова будут выращивать оливки на этой земле. Потому что он был здесь и будет всегда. Когда пришло время молитвы, пожилой араб расстелил небольшой коврик и стал молиться. Так он молился каждый день. Перед восходом солнца и в полдень. После полудня и на закате. Ночью и потом снова перед восходом. Молился там, где заставала его молитва. Так же, как молились все его предки. Он был совершенно спокоен, потому что твёрдо знал, что нет другого Бога кроме Аллаха, что Мухаммад – его пророк, и что эта земля принадлежит ему. Всё остальное было преходящим. Как и эта бетонная стена, которой сейчас пытались отгородить его от принадлежавшей ему земли…

Моя родная тётя Мирьям выдалась и характером, и внешностью в своего отца – моего деда. Высокая, крупная, с широкой костью, она никогда не была красавицей, но несмотря на это и в юности, и позднее у неё было немало поклонников. Как и отец, она обладала независимым характером и острым проницательным умом и во взаимоотношениях никогда и никому не делала скидок. Будучи профессиональным психологом, Мирьям, наверное, и сама не подозревала, как влияет её профессия на отношения с окружающими. В разговоре с человеком суровый взгляд её тёмно-синих глаз, казалось, сразу же проникал в самую глубь души собеседника, безошибочно находя самое сокровенное. Ложь и малодушие вызывали у неё отвращение – не сам человек, а гнойники в его душе. Эти гнойники она вскрывала решительно и безжалостно, за что многие считали её излишне суровой и потому побаивались.

– Меня ты можешь обмануть, – говорила иногда она пациенту, – но себя-то ты не обманешь. Поэтому подумай, зачем тебе нужно обманывать самого себя!

Своими вопросами она брала пациента в тиски и, как гной, выдавливала из него ложь, страх, лицемерие…

Я никогда не забуду, как она выжигала в моей душе себялюбие и презрение к другим людям, которых я, сам того не подозревая, считал ниже себя… Однажды я избил палестинского подростка за то, что он, воспользовавшись моей снисходительностью, несколько раз пытался меня обмануть. Меня мучил жгучий стыд за содеянное, но в глубине души я считал себя жертвой собственного благородства и к Мирьям пришёл лишь для того, чтобы она оправдала меня в собственных глазах. Но в разговоре с ней я испытал стыд – настоящий стыд. Глаза её сверкали от гнева, и после её слов я пришёл в ужас от собственной низости. Я был убит и раздавлен разговором с ней. Так мне казалось тогда… Но потом я понял, что раздавлен был не я, а ядовитые ростки себялюбия и чувства собственного превосходства над другими. С тех пор я ни разу не поднял руку на слабого. Суровой она была далеко не со всеми. С теми, кто по-настоящему нуждался в её внимании, она бывала предупредительной, мягкой и даже по-матерински заботливой. Как правило, это были люди, сомневающиеся в себе и очень одинокие, что она моментально чувствовала. За эти душевные качества и непростой характер одни любили и боготворили её, а другие ненавидели и боялись. Кроме сильного характера, у неё были поразительный по проницательности ум и не менее удивительные аналитические способности.