Борис Беленков - Рассвет пламенеет

— Бей, режь, жги, бери! По-вашему, так?

Пленный молчал.

— И вы ринулись к широким просторам, чтобы силой отнять у советских людей то, что они создали трудом?

— Завоевать, — уклончиво произнес немец.

— Это одно и то же.

Киреев не спеша разрезал яблоко, одну половину протянул пленному.

— Берите.

Офицер слегка отшатнулся.

— Берите, берите… Я добровольно уступаю.

Пленный иронически улыбнулся.

— Нервы, — Киреев с усмешкой кивнул головой. — Никуда не годятся нервы у вас. Или отнятое яблоко вкусней?

— Нервы у каждого… У вас разве не напряжены?

— Наши нервы, как стальные пружины. Их можно согнуть, но нельзя сломать. В этом вы могли убедиться здесь, на Кавказе.

— Ваша фортуна. На Кавказе вы оказались счастливее нас. На этом направлении мы потерпели поражение. Но неужели вы думаете, что кусочек кавказской земли может иметь решающее значение? Н-нет, это маленькая щербинка на монолитном теле немецкой армии и немецкого народа.

— Но весьма зловещая для вас щербинка. Только напрасно вы смешиваете немецкий трудовой народ с гитлеризмом и со всей грабьармией.

Посмотрев полковому комиссару прямо в глаза, пленный чуть приметно усмехнулся:

— Кора неотделима от дерева, — сказал он.

— Это вам так кажется.

— Отделите кору от вашей русской березы, она засохнет.

— Гитлеризм не кора, а злокачественная опухоль на теле трудового немца, не смешивайте.

— Н-нет! — упрямо продолжал офицер. — Вся раса одета в коричневую форму. Эта одежда согревает наш народ.

— Ну, что ж, наш долг помочь немецкому народу сменить позорную коричневую кожу.

— Ваши союзники не позволят вам это сделать, — иронически возразил пленный. — Да, они не допустят этого.

Рождественский заметил, как взметнулись густые, темные брови Киреева. Но лицо полкового комиссара моментально прояснилось, глаза по-прежнему светились вниманием. Не повышая тона, он сказал:

— Оказывается, вы осведомленный юноша! Кто не позволит? Что-то я плохо понимаю вас.

— Америка! — невозмутимо ответил пленный. — Ваши союзники. «Да…». Однако существует еще и «но…». Мы восстановили свою послеверсальскую экономику с позволения теперешних ваших союзников и с их помощью. Они нас предупреждали: «Но!..». Мы знали, их помощь исходит не из любви к немецкому народу. Это «Но!» означало войну против России.

— А вам не кажется, что в Америке так думают далеко не все? — возразил Киреев.

— Господин полковник, совсем недавно мы получили Австрию и Чехословакию. Из чьих же рук мы получили эти плацдармы?

— Довоенный Мюнхен не повторится, — заметил Киреев.

— Такого рода мюнхены будут повторяться до тех пор, пока не будет положен конец коммунизму. Авторитетный член конгресса господин Трумэн посоветовал правительству Рузвельта: «Если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии…».

— Частная, беспочвенная болтовня человека, лишенного здравого смысла.

— По поводу открытия второго фронта союзники вам ответили, что не созрело время?

— Вы так полагаете?

— Я говорю, что знаю.

— Вы или мало знаете, или умышленно допускаете неточность. По поводу высказывания господина Трумэна, например…

— Вам видней, — процедил пленный.

— Между прочим, в газете «Нью-Йорк таймс» 24 июня 1941 года господин Трумэн писал: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России…». Как вас это устраивает?

Пленный нахмурился, промолчал.

Киреев сложил перочинный нож, положил его в карман.

— Вы заблуждаетесь, — сказал он, — если думаете, что русские рассчитывают на своих «союзников». Мы рассчитываем и полагаемся на собственные силы.

Пленный прищурил здоровый глаз и словно впился взором в спокойное лицо полкового комиссара. Его разорванное веко дрожало.

Глядя на него сверху вниз, Киреев подумал: «Ведет себя с чувством барского презрения, а у самого поджилки дрожат». После паузы он продолжал:

— Господин Трумэн в своей статье сделал определенный вывод. Об этом вы умолчали. «Таким образом, — писал он, — пусть они убивают как можно больше». Вот каково его пожелание.

Пленный, задумавшись, молчал.

— Благодарю вас, господин офицер связи, за откровенность, — сказал Киреев. — И до свиданья.

— Я ничего не сообщил такого, за что можно было бы благодарить, — возразил пленный, покосившись на него.

— О, все же сказали кое о чем. Не замечая, вы приоткрыли вашу веру и ваше неверие.

Повернувшись к солдату, Киреев сказал:

— Уведите пленного.

Офицер внезапно выпрямился.

— До свиданья, господин полковник. Возможность встречи не исключается.

Киреев засмеялся.

— Да. В Берлине, вероятно, когда вас репатриируют на родину.

Пленного увели. Провожая его взглядом, Киреев стал рядом с Рождественским и тихонько коснулся его плеча своим плечом.

— Слышали? — спросил он равнодушно, кивком головы указав в сторону уходившего пленного. — Смотрит то с ненавистью, то со страхом, — лощенный солдатик. Между прочим, соки из него выжаты, как из лимона. Пуст. Мысли по трафарету. Стандартная заученность. И все же не случайно в среде немецких офицеров процветает такая вера в то, что второго фронта не будет. — Наклонившись и чуть приподняв руку, как бы намереваясь отсечь сомнения, Киреев вдруг предложил: — Идемте-ка обедать. Хозяйка обещала угостить борщом.

Они вошли в хату. Пахло залежавшимися яблоками и хвоей. Хозяйка, шлепая босыми ногами по чистенькому земляному полу, хлопотала у печи. В окна с деревянными жалюзи свет проникал слабо. По-видимому, в эту осень решетчатые ставни давно не приоткрывались. Большую часть времени люди отсиживались в погребе. Полумрак жилого помещения дополнял ту угрюмость, какая все еще была заметна на лице хозяйки. Она поставила на стол две тарелки с борщом, нарезала хлеба и, отойдя к печке, стала приготовлять посуду для второго.

Когда хозяйка поставила тарелки с дымящимися галушками и налила сметаны, Рождественский не выдержал, спросил:

— Что же вы, мать, сумрачны больно? Или жизнь не веселит?

— А какая тут жизнь, — проговорила хозяйка.

— Еще поживете, что вы?

— А я не о себе… — она быстрым движением поправила платок на голове. — У меня же двое, как вы. Только не знаю, где. Тяжко шевелите ногами за немцем. А когда от него, так где и прыть-то у вас бралась.

Мгновение Рождественский не жевал, положил на стол вилку. Но тотчас же почувствовал толчок под столом. Взглядом Киреев говорил ему: глотай! Рождественский стал глотать, почти не жуя. В эту минуту он вспомнил слова Марии: «Ох, казаки, казаки, как мы вас ждали!».

— Круто по нашему адресу, — сказал он после паузы. — Что же, промолчать придется.

— Я не первая, а хочу быть последней.