Борис Беленков - Рассвет пламенеет

— Ругаться?

— А то ж… калякали с бабками в погребе, было бы поздравить-то с чем.

— Будет с чем.

— И вот же, просим, сделайте милость, чтоб было за что.

— Будет скоро!

— А мы знать хотим, когда это станет? Чтоб вылезти из погреба, в хате бы спать. В поле картошка не копана, хлебушко гибнет. Какое разорение колхозу — корм скотине, приготовленный к зиме, теперь не в пору переводим.

Неожиданно вблизи ударил снаряд. Тоненько зазвенели стекла в окнах. Рождественский посмотрел на хозяйку, ожидая: вот бросится вон из хаты. Но — нет! она глубоко вздохнула, плотнее сжимая губы, и продолжала стоять посреди хаты, вслушиваясь.

Комиссары тихонько выбрались из-за стола, поблагодарили хозяйку и вышли на улицу.

— В поле картошка не копана, хлебушко гибнет, жалуется наша хозяюшка, — заметил Киреев с теплой улыбкой, осветившей его умное, выразительное лицо. — Вы понимаете, Александр Титыч, что вопрос нашей победы для этой простой русской женщины — вопрос ее жизни. Перед воинами она готова поставить на стол все, что в доме есть. И тем не менее проявление ее любви к нам основано не на каких угодно условиях, и не только оно потому, что мы свои, советские люди… «Тяжело шевелите ногами за немцем!». Замечательно сказано, честное слово. Советскую армию мы-де, мол, славим не только за то, что она — армия моих сыновей, но и за монолитность фундамента, на котором построена эта армия — она должна от оккупантов защищать честный, свободный, навеки раскрепощенный общественный труд. Вот почему женщина и говорит: «А то ж… калякали с бабами в погребе, было бы поздравить с чем…». Кстати, — Киреев расстегнул планшетку, достал из нее большой лист бумаги, — вы сегодня проводите поротную санобработку, люди соберутся в кучу, — поздравьте-ка солдат и офицеров с окончанием гизельской операции. Возьмите — это обращение к нам Военного Совета группы наших войск. В нем очень выразительно цифрами сказано о нашей победе.

Побанились в этот день люди из первой роты. Затем все очутились в пяти-шести хатах, прилегающих к дому, где расположилась хозяйственная часть батальона.

Петелин рассказывал Симонову о настроении, о желании солдат его роты. И Рождественскому, наблюдавшему со стороны, казалось, что он впервые видит на исхудавшем лице лейтенанта такую сосредоточенность.

— Слушайте, товарищ майор, — вдруг простодушно воскликнул Петелин. — Пуганная ворона курицы боится, а только пообвыкнет — коршун ей нипочем.

— Может быть, и так, — ответил Симонов, выдувая темно-серый клубочки дыма. Посмеиваясь, он продолжал: Глядите в оба, лейтенант, чтобы не подмесили вдруг. Вы не думайте, что против нас только румыны…

— Ну, — Петелин встал, — значит, нам уже пора… К переднему краю, как притемнеет?

— Не торопитесь, — приподнял руку Симонов. — Люди пусть пообсохнут, да и стемнеет скоро, безопасней подойти к окопам.

Симонов сидел, развалившись в плетеном кресле, расчесывая волосы, ощущая легкость во всем теле. И ему хотелось, чтобы все люди его батальона почувствовали такое же удовлетворение, как и он. Даже подумал: на не дать ли отдых первой роте на целую ночь? На одну ночку за три месяца беспрерывных боев? «М-да, — говорили его глаза, ласково светившиеся из-под густых бровей. — Отдых — штука заманчивая. А время не подошло для непременного исполнения желаний. Придется это дело отставить. Наступит же более подходящий случай».

Часом позже Рождественский проводил беседу с первой ротой.

— Так вот, товарищи, — говорил он, помахивая листовкой специального выпуска Военного Совета Северной группы. — Лучше прочесть, полагаю?

— Прочтите, товарищ капитан.

— Да, да, лучше прочтите.

— «В последние дни на участке западнее Орджоникидзе, — читал Рождественский, — наши части нанесли врагу серьезное поражение. Почти полностью разгромлена тринадцатая танковая дивизия и сильно потрепаны 23-я танковая дивизия, отдельные части 1-й горнострелковой немецкой дивизии и 2-й горнострелковой дивизии румын».

Петелин не выдержал:

— А разные там мелкие подразделения?

— Да они просто прекратили существование, — заметил Бугаев.

— «Бои в районе Гизеля, — продолжал Рождественский, — многим нашим бойцам наглядно показали, что враг не так силен, как это кажется трусам и паникерам, что расхваленная Гитлером и фашистскими пропагандистами немецкая грабьармия не выдерживает смелых и хорошо организованных ударов Красной Армии.

В результате нашего наступления только за одну неделю немецко-фашистские войска понесли тяжелые, невосполнимые потери. Одними убитыми противник оставил на поле боя не менее 5000 солдат и офицеров».

— С какого по какое — неделя-то? — спросили из задних рядов?

— Мы начали наступление 7 ноября. 12-го были уже за Гизелем, а 14-го закончили около Санибы. Примерно в это же время заняты были Ардонские хутора…

— Ясно, — рявкнул Серов. — Дальше…

— Дальше о технике: наш батальон подбил 29 немецких танков… Но послушайте, что написано в целом о достижениях нашей боевой техники.

— Вот тебе и танковая операция! — воскликнул кто-то восторженно.

— У Клейста здесь было 200 танков, осталось сорок! — сказал Бурцев.

— Ох, и интересно же получается, — со смешком сказал Холод. — Смотришь, идет на твой окоп этакая страхина. Наловчишься — бац! Стала. Ей-богу! Не идет дальше!

Рождественский видел на лицах солдат волнение т готовность хоть в эту самую минуту ринуться в бой. И сам он испытывал приближение чего-то нового, великого. Помедлив, пока говор притих, торжественно объявил:

— Товарищи! Военный Совет группы войск поздравляет нас с победой!

В тысяче метров от земли, в голубой бесконечности с металлическим звоном рокотали «мессеры», сопровождающие бомбардировщиков. Со стороны Орджоникидзе мелкие группы вражеских самолетов шли обратным курсом.

— Генерал Фибих злобствует, — сказал Рождественский, обращаясь к Бугаеву.

— Как же, всю гизельскую операцию проспал. И вдруг летная погода! Но поздно, не наверстает…

— Поздно не поздно, а хлопот будет.

Со стороны Беслана ветром принесло отдаленный рокот. Рождественский быстро оглянулся.

— Павел, а ведь это наши «ястребки».

— Это они! Звеньями!

— Идут наперерез бомбардировщикам.

— Будет драка, — сказал Бугаев, поспешно натягивая сапоги.

Они сидели на отлогом берегу, оба продрогшие и злые. Перебираясь через реку Радон, промочили ноги — пришлось разуться, чтобы выжать и просушить портянки. Продолжая наблюдать приближение советских истребителей, глядя на солнце, Рождественский вдруг ощутил резкую боль в глазах, схватился за лицо.

— Ох ты, черт! — проговорил он тихо, испуганно. — Ты знаешь, Павел, очень тяжело сознавать, что так вот можешь оказаться вне дела.