Борис Беленков - Рассвет пламенеет

— Вот и опять только вдвоем мы, — и смущенно, и как-то неловко сказала она с такой грустью, как будто в этих словах заключалось невыносимо обидное для нее.

— Да, действительно, — негромко отозвался он и улыбнулся. — Вот начну я сейчас ухаживать за тобой, Аленка.

— Да где уж вам, Александр Титович, «ухаживать»! — возразила она тоном насмешливого сожаления. Рождественский невольно насторожился, уловив странные интонации в ее голоса.

— А почему бы и нет? — наморщив лоб, шутливо спросил он. — Ты что же полагаешь, что я не способен на такие подвиги? Вот я сейчас за кипяточком схожу. Попьем с тобой чайку. Хорошее это дело в фронтовой обстановочке.

— Боже мой! — словно простонав, проговорила девушка. — Ну, какой же вы, ей-богу! Решили чаем утешить меня!

При всем желании Рождественский не мог не догадаться, к чему она ведет. Он быстро подумал: «Как же дать разговору другое направление?». В это время Лена шагнула к нему. У немного напуганного комиссара внезапно возникло странное желание: взять ее подмышки, приподнять и хорошенько встряхнуть, чтобы очнулась!.. Встряхнуть, но потом бережно поставить на то самое место, где она только что стояла. Тем временем Лена сделала еще шаг, а он еще ничего не сделал и не сказал. Только лицо его покраснело, да шире раскрылись глаза, в которых явно отражалось сожаление. Ему хотелось бы не слышать того, что, как он предчувствовал, скажет она сейчас.

Лена внимательно смотрела на него. Голова ее была высоко поднята, потемневшие глаза расширились. От этого у настороженного Рождественского сердце стало биться тише. Что-то из глубины души побуждало его вскрикнуть: «Не надо! Пусть между нами все останется так, как было прежде». Но он так и не успел ничего сказать. Лена в это время сделала последний и решительный шаг. Подступив вплотную, положила свои руки ему на плечи и, жаром дохнув в лицо, быстро заговорила. Так быстро, что он почти не разобрал слов, а только разглядел, как пылали ее лицо и глаза, как болезненно дрожали красиво изогнутые, небольшие губы. Его руки тотчас медленно и тяжело, как бы вопреки его желанию, приподнялись. В ту же минуту Лена затрепетала от боли и стыда, почувствовав, что он отстраняется от нее.

— Так я схожу за чаем, — негромко, но твердо сказал он, отступив на шаг. Подчеркнуто медленно взял чайник и, не произнося больше ни слова, полез из вагона.

Лена побледнела от стыда. Устремив глаза на спину удаляющегося комиссара, в замешательстве она порывалась то окликнуть его, то молча побежать за ним. Так и не приняв решения, невольно сделала шаг вперед. Затем, будто встрепенувшись, выскочила из вагона, бухнув на цементированную платформу каблуками кирзовых сапог. Рождественский тотчас оглянулся, медленно остановил на ней предостерегающий взгляд. Лена увидела в этом взгляде столько укора, что сразу остановилась и замерла.

— Вагон без присмотра оставлять нельзя, — сказал он ей, затем натянуто улыбнулся и, смягчив голос, добавил: — Я схожу один, подождите здесь.

— А я и не собираюсь уходить от вагона, — неожиданно дерзко сказала Лена, чувствуя, что говорит это как во сне.

И странное дело — после этих слов она вдруг почувствовала облегчение. Гнаться за краденым счастьем не стану, — подумала она, стоя у раскрытых дверей вагона.

Туапсе было конечной железнодорожной станцией. Эшелон с батальоном Симонова туда прибыл утром. Высадившись, тотчас погрузили на повозки пулеметы, противотанковые ружья и боеприпасы, продукты питания и всякое прочее несложное воинское имущество. Выстроившись по-ротно, двинулись горной дорогой на северо-запад.

Слева металлически-холодно блестело Черное море. Вдали на нем ни единого пароходного дымка. Широкие водные просторы угрюмо пустынны. Однообразно тусклы и крутые, заросшие лиственным лесом горные склоны. Справа над усеянной гравием дорогой нависал серый известняк, из которого выползали и свешивались книзу змеинообразные корневища. В это время года мрачно и запущенно выглядели и прилегающие к горной грунтовой магистрали дачные постройки. Возле них можно было увидеть валяющиеся обломки водосточных труб, куски битого кирпича, колотую черепицу, сорванные ветром и размятые на дороге сучья деревьев. Всюду признаки стоянок проходивших здесь воинских частей. На месте заборов и оград валялись мелкие щепы и кучи раздуваемого резким приморским ветром пепла от костров. Что удобно было сломать — ломалось и жглось, лишь бы сварить кашу и обогреться у огонька.

Пеший поход в горах батальоном был начат недавно, но на душе у людей уже стало невесело. Шагают рядом с телегами — лица суровые, глаза недоуменно расширенные. Смотрят на море, на горы и удивляются: какая местность!.. И как непохожа она на далекие лесостепные родные долины… Дорога петляет вправо, влево; кружит берегом, прижимаясь к высоким скалам. То она вдруг разбегается под гору, то утомительно долго тянется вверх. Приходилось поддерживать накатывающиеся на лошадей повозки, — спуски блинные — два-три километра, а то и больше. А на подъемах помогали коням, хватались за постромки, за вальки, с боков подпирали в грядки телег. «Вперед, вперед, милые-э…» — покрикивали ездовые.

— Знаешь, Андрей Иванович, — на первом же привале сказал Рождественский, — для спусков нужно приспособить деревянные тормоза под колеса, — это во-первых.

— А во-вторых?

— Во-вторых… — Рождественский в эту секунду встретился взглядом с Леной, прислушивавшейся к его голосу. — Товарищ Кудрявцева, отдых нужно делать сидя. А вы стоите! — сказал он сухо, между тем как в груди у него что-то дрогнуло и жаль стало этой хорошей уставшей девушки. Пожалел уже, что замечание сделал ей неласково. — Во-вторых, мы должны разумно пользоваться спусками: можно, не останавливаясь устраивать людям дополнительный отдых, — продолжал он, отвернувшись от Лены.

— Садить на телеги? Это, пожалуй, хорошее дело, — согласился Симонов.

— Хотя бы менее выносливых. А наших женщин — в первую очередь.

— Товарищ майор, разрешите выломать одну доску от пола? — в это время к Симонову обратился помпохоз Дубинин, кивнув на опустевший домик. — Нам бы на растопку кухонь.

— Разве дров в лесу не стало? — быстро проговорил Симонов. — Какая нужда заниматься разрушением дома?!..

— Да там и пола-то осталось доски две или три, — заметил Рождественский, желая поддержать помпохоза. — Сырыми же дровами до утра кухни не сварят обеда.

Симонов недовольно отвернулся от них; знал, как необходимы сейчас сухие дрова для кухонь. Усмехнулся грустно, махнул рукой и, отойдя к одной из хозповозок, тяжело полез на нее. Взобравшись наверх, прилег на спину, закинув одну руку за голову. Привык Андрей Иванович строить, создавать; разрушение же созданного всегда вызывало в нем угрызения совести. Продолжая лежать, он старался не слышать ударов топора и треска ломающихся половиц в заброшенном домике. Эти звуки, однако, сами вливались ему в уши, вызывая досаду и раздражение.