Борис Беленков - Рассвет пламенеет

Разведчики засели за песчаным гребнем, всматриваясь в огромную низменность, покрытую степными лопухами. Впереди виднелись груды песка, золотящегося под первыми лучами солнца. А еще дальше вспышки голубоватого огня обнаруживали работу сварщиков.

— Смотри! — взволнованно прошептал Рождественский, оседая в яму. — Вот оно что! Так я и ждал, Ну, теперь все ясно…

Из-за дальнего гребня показалась башня с пушкой, затем выползла серая коробка. Мощно рыча, танк отошел от песчаной гряды и стал. На нем отчетливо белел крест.

— В траншеях ремонтируют танки! — проговорила Лена. — А у нас нет рации… Вот жалко!

— Клубочек развертывается, — радостно сказал Рождественский.

В течение двух следующих суток они бродили вокруг хуторов. С бугра на бугор карабкались наощупь, часами лежали в ямах у дороги, стараясь различить, на каком языке говорят проезжие. Один из хуторов решили обойти с обеих сторон. Они разделились.

К условленному бугру Рождественский пришел раньше Лены. Тревожась, долго выглядывал из-за осыпи. Наконец он увидел ее. Лена выходила дорогой из хутора. Подойдя, она сказала:

— Александр Титыч, ни одного гитлеровца на хуторе нет.

— Слишком рискуешь! — хмурясь, заметил Рождественский.

Протягивая ему бутылку со свежей водой, Лена равнодушно ответила:

— Всякая разведка — риск!

— Риск — только спутник разведки, девушка. Вот возьму и надеру уши… заплачешь?

— Мне заплакать не мудрено, если обидит свой.

— А приходилось плакать на войне?

— Однажды плакала… помню, — призналась Лена.

— При каких же обстоятельствах?

— Печальная история, — ответила она тихо. — Я находилась в войсках Рокоссовского. Служба у меня такая — огонь не огонь, все равно надо ползти. Выбираешь раненного, кто в более тяжелом состоянии. Вытаскиваю я одного — стонет! Потерпи, ну, миленький, родненький, немножечко еще потерпи. Страшный мороз, а я обливаюсь потом. Он перестал стонать, и на душе у меня легче стало. Послушался, думаю, вот молодчина. Тащу дальше: наконец, первый перевязочный. Остановилась, взглянула на раненого, а он бровью не поведет, глаза закрыты, не дышит. Расстегнула полушубок, руку за пазуху — боже мой! У него сердце не бьется. Обидно, понимаете. Сколько мучилась, радовалась: жизнь человеку спасаю. Могла же другого взять, кто жил бы. Вот тогда я заплакала. Да врач появился: «Что вы над трупом нюни распускаете?» Я уползла, ждали же другие. Но этот случай забыть не могу…

Заглядывая со стороны в лицо девушки, Рождественский спросил:

— Где это было, в каком месте?

— Восточнее Волоколамска. Недалеко от деревни Чисмены.

— Знаю. В тех местах наш полк действовал совместно с танковой бригадой полковника Катукова. Я там ранен был.

— Но оказалось, что этот раненый был жив, — вздохнув, продолжала Лена, — ведь я бросила его на снегу! Потом, когда стала искать, чтобы забрать документы, родным написать, мне и сказали: в санчасть увезли! Бросилась я туда. Но его увезли еще дальше. Вот… Этого случая я не могу простить.

Она не заметила ни взгляда Рождественского, ни его взволнованно дрожащих губ.

— Потом были у Тулы. Наконец — Харьков! О, здесь было от чего потеряться совсем. Но потом прошлое незаметно отошло куда-то, выдуло его ветрами, выпалило солнцем… О собственной жизни я перестала думать, поверьте. Слишком напряжены были нервы. Так много потеряла я друзей…

Она замолчала, глядя вдаль, где поднимались округлые глыбы валунов.

…Рождественский помнил эту степь иной. После работы, когда вечерами люди, бывало, съезжались на общие стоянки, степь оглашалась песнями, говором, смехом. И ласковей выглядели эти гребни песчаных дюн, и дальние холмы, и серые валуны, отшлифованные дождями и обожженные солнцем. Это была его земля, с детства знакомая, близкая сердцу. Может быть, поэтому и сейчас не хватало у него сил молча пройти стороной мимо встречных прохожих.

— Здравствуйте, добрые странники, — приветливо воскликнул Рождественский. — Откуда и куда так торопко путь-то держите?

Три женщины, мальчик-подросток и старик остановились.

— Степь велика, да у каждого суслика своя норка, — уклончиво ответил рыжебородый старик, оглядывая Рождественского и Лену. — Где бы зверек ни бегал — однако ж мчит он к своему углу. А вы-то куда? Впереди же Анчикулак, а там нехристи!

— Куда же в теперешний момент можно податься, где этих нехристей нету — проговорил Рождественский, сумрачно сдвинув брови. — Есть там у нас свои — приютят, угол дадут. А немцев много там, что ли?

— По всему было видно, что много. И тут они есть — в степи не очень им попадайся. Мы с бабами песками пробирались, все в стороне от дорог. Пастухами мы тут прежде служили в совхозе, каждую тропку знаем.

Когда разведчики снова двинулись в путь, Рождественский сказал Лене:

— Теперь главная наша цель — Анчикулак. Надо проверить, что там за части. А сначала обследуем вот этот населенный пункт.

— Как мы пойдем?

— Я с одной стороны, ты — с другой. Предупреждаю — осторожней. Местных людей ты не знаешь. Помни, тебя не спасет твое деревенское платье.

Лена встала. Она завязала платок концами назад, подобрала волосы, достала зеркальце. Подняв его на уровень лица, она хотела увидеть сзади Рождественского. Он смотрел ей в спину, задумчивый, хмурый, точно прощался навеки. «Ага, жаль меня!» — с трепетом подумалось ей.

— Кто бы из нас ни остался в живых, словно прощаясь, говорил Рождественский, — надо помнить: прежде всего добраться до рации. Самая важная задача — передать все, что мы знаем.

— Может, не свидимся больше, — сказала Лена, — один раз не в счет — разрешите, я поцелую вас?

Рождественский шагнул ей навстречу, в отвердевшие ладони взял ее лицо и поцеловал в лоб. Она высвободилась, хотела поцеловать его в губы, но оступилась и поцеловала в заросшую щеку.

Рождественский жестко сказал:

— Держи себя, как и подобает разведчику. Буду ждать тебя на противоположной стороне этого селения, — и подал ей свою огрубевшую руку. — Я не прощаюсь, Лена, — слышишь?

«Каменный человек, господи!» — кусая губы, шептала она, приближаясь к избам, не сразу заметив колонну пехоты, которая входила в селение с другой стороны, все вытягиваясь, извиваясь по неровной дороге. Превозмогая желание идти ближе к колонне, но держась у домов, Лена с напряжением вглядывалась в смуглые лица солдат. Они совсем не были похожи на немцев. За всю войну Лена впервые видела такие опознавательные знаки на руках: черная свастика под солнечным излучением и пальма. Солдаты не проявляли любопытства к окружающему. Они шли, поднимая пыль, изредка перебрасываясь короткими фразами.

Незаметно для себя самой Лена миновал селение и внезапно очутилась в поле. Не ускоряя шаги, не оглядываясь назад, торопливо уходила все дальше в степь. И только пройдя за бугры, с тревогой обернулась, словно ожидала: вот сейчас грянет выстрел. Убедившись, что никто за ней не наблюдает, она свернула с дороги и побежала, хватаясь за грудь, сдерживая бьющееся сердце.