Борис Беленков - Рассвет пламенеет

— Сашенька!

Он не успел обернуться: теплые сильные руки узлом охватили его шею.

Ощутив прикосновение увлажненного слезами лица, он узнал жену.

— Милый, схоронила же я тебя! О, казак мой родной!

— Да ты ли, Мария? — все еще не веря, прошептал комиссар, обнимая и целуя жену. — Голубка моя… Ну, дай же мне, дай на тебя поглядеть, Марийка…

— Боже мой, боже мой, Саша…

Она не могла оторвать свое пылающее лицо от горячей щеки мужа, позабыв обо всем, что окружало их, прильнув к нему, повисая у него на шее. Он заглянул ей в глаза, мерцающие теплотой и страданием.

— Как истосковался по тебе, родная…

Она молчала. Голова ее склонилась ему на плечо.

Рождественский с тревогой подумал: «Мария не решается сказать о чем-то тяжелом…»

Узнав комиссара, солдаты и офицеры, грустно покачивая головами, поспешно проходили дальше. Симонов стоял шагах в тридцати. Он старался казаться спокойным, но глаза его затуманились, лицо искривилось.

— Что с детьми, Мария? — настороженно спросил Рождественский.

Она зарыдала. «Все ясно», — подумал Симонов, чувствуя, как слезы жгут его глаза.

— Значит, — слегка побледнев, произнес Рождественский, — наши детки…

Нее не хватило сил прямо ответить мужу.

Словно очнувшись, она заговорила глухо:

— Анюта от простуды в дороге умерла. Я же с ними пешком все время!.. Яшу танки раздавили, было темно… Танки прошли и я не нашла его. Осталась только маленькая моя Леночка. Детскому дому отдала ее на попечение. И маму твою пристроила. Ох, казаки, казаки!.. Как мы страдаем… Порешила вот ввязываться надо и мне. Чего же выглядывать из-за угла на страшную жизнь. Какая-нибудь польза от меня будет. Определилась санитарной сестрой. Поспешаю рядом со всеми. — Она задохнулась, перевела дыхание. — Намереваюсь забежать в Алпатово. Анюта у меня там на станции осталась.

— В Алпатове?

— Да, Саша, в Алпатове похоронена. В ту пору, родной мой, я была словно потерянная, себя не помню. Ни капельки слез не нашлось, чтобы оплакать дочурку нашу. Даже могилки ее не знаю.

— Разве Анюту не сама ты похоронила?

— Не могла я. Мы все бежали… Боже мой, это был страшный сон. И у меня не было сил, чтобы самой, Саша…

— Мужайся, моя родная, — сказал он, когда жена несколько успокоилась. Он взял ее руки, погладил огрубевшие пальцы.

Мария покачала головой.

— Нет, Сашенька, смягчить эту боль нечем. Потерять двоих выхоженных, выращенных деток!.. Да мыслимое ли это дело, чтобы чем-то утешиться?

— Но Яша жив, Мария! Сейчас он в Ищерской, у рыжего Федора. Тот будто усыновил его…

На краю площадки Симонов увидел полкового комиссара Киреева. Симонов поспешил ему навстречу, вскидывая руку к ушанке, но Киреев тихо предупредил:

— Не надо…

Он снял пенсне, протирая стеклышки, кивком указал на Марию:

— Уж не жена ли Рождественского?

— Так точно…

— Радуетесь, а в сторонке стоите?

— Сразу же неудобно как-то…

— А я не посчитаюсь… Почему же для своих — и неудобно? — Он сделал два шага вперед, но неожиданно остановился. — Симонов, давайте команду к погрузке!

— Есть — подавать команду к погрузке! — Симонов подошел поближе. — Разрешите спросить: какой маршрут?

— Орджоникидзе.

— Орджоникидзе, — повторил Симонов в раздумье. — Значит, против огня да бурь!

Обрадованная, вся просветленная при мысли о близкой встрече с сыном, Мария говорила:

— Может быть, все обойдется. Разве так только у нас? Нужно пережить тяжелую эту годину, Саша.

— Где ты Леночку оставила? — спросил Рождественский.

— В Кизляре. И мама там… Боюсь, что увезли их на Астрахань, не найти потом.

Киреев подошел сзади, поздоровался.

Рождественский отступил на шаг.

— Разрешите представить, товарищ гвардии полковой комиссар: моя жена…

— Буду счастлив, — мягко произнес Киреев. Взял руку смущенной Марии, посмотрел в большие заплаканные глаза. — Я очень рад вас видеть, очень!.. Позвольте вопрос: вы не пожелали бы перейти в нашу дивизию? У нас ограничено время, чтобы осуществить это сейчас же, но решайте. О вашем переводе я мог бы поставить вопрос перед командованием.

— А разве это можно? — живо спросила она.

— Надеюсь, командование решит этот вопрос положительно.

— Я и в вашей дивизии нашла бы себе дело, — сказала Мария. — Ведь верно же, Саша?

— Соглашайся, — торопливо ответил Рождественский. — Соглашайся… Нам долго не придется ждать… Тогда вместе бы…

— Хорошо, решайте у начальства.

Киреев поклонился, подал Марии руку. Она ответила крепким мужским пожатием.

— Запишите воинскую часть вашей жены, — сказал Киреев.

Рождественский с грустью подумал: «Значит, так нужно, чтобы вот сейчас разошлись мы в разные стороны». Но на душе его стало спокойнее, когда он узнал правду о семье. И радовался, что Мария просто и трезво смотрит на свою будущую жизнь.

— Ты смотришь на меня так грустно, Саша.

— Я любуюсь тобой, Мария.

— Не стало чем любоваться.

— О, нет, нет! Хотя ты и стала совсем какой-то другой.

— Какой же?

Он опять взял ее руки, улыбнулся тепло и ласково.

— Мы так долго жили вместе, и только теперь ты вся какой-то ясной становишься. Раньше, ей-богу, не видел я этого в тебе. Мне даже стыдно немножко, что ты в моих глазах была больше матерью, чем равным товарищем моим.

Мария прильнула к мужу:

— Милый ты мой… Саша! — Она закинула руки ему на шею, прошептала: — Ну, мне пора!

Рождественский взглянул на удалявшуюся санроту, на эшелон: солдаты заводили в вагоны лошадей, вкатывали на площадки телеги и противотанковые пушки. Она записал номер воинской части и полевой почты жены, дал ей свой адрес.

— Ну, что ж, Марийка, такая жизнь! — сказал он, протягивая ей свою жесткую руку. — Как только наши возьмут Ищерскую, повидай Яшу.

— Обязательно, как же… Но мы с тобой скоро ли свидимся, Саша, родной…

Она поцеловала мужа и, высвободившись из его объятий, побежала за санротой, придерживая санитарную сумку. А Рождественский внимательно вглядывался ей вслед, левой рукой гладя то место на своей щеке, где еще не высохли слезы жены. Вот Мария перестала бежать, но только на миг оглянулась, словно боялась, что муж увидит ее слезы, и шагом пошла по дороге, покачиваясь на стройных ногах. Рождественский следил, как пригнутые плечи ее все удалялись и удалялись, пока совсем не утонули в облаке пыли от промчавшейся автомашины.

Спустя полчаса поезд, наконец, тронулся. С открытой площадки, загруженной хозвзводом, облокотясь на телегу, заваленную мешками, Рождественский всматривался в окрестную степь. Низом стлался туман, все еще окутывающий землю, но уже были видны камышовые, влажные крыши беленьких хат. Свежим встречным ветром швыряло в лицо, прохватывая холодком. Прижмуренными, настороженными глазами он глядел вокруг, глядел и удивлялся, как в утреннем воздухе высоко-высоко поднимались из труб ровные столбы дыма. Все здесь, казалось ему, оставалось таким, как было прежде: вот пасущееся стадо коров, а вот и пастух с кукурузным початком в руке, и с ним рядом лохматая собака. Она преданно смотрит в лицо хозяину и помахивает пушистым хвостом. Немного поодаль пасутся кони; по дороге быки тянут телегу с соломой. И радостью веяла эта милая сердцу степь, и ласково светило солнце, встающее навстречу поезду. Он сам в эту минуту своим дыханием готов был обогреть и обласкать каждое еле заметное растение, этого пастуха и лохматую собаку, только бы здесь все осталось, как было раньше. Ведь без этого родная сторона утратила бы свой прежний характер и эту прелесть — весомое ощущение простора, сопутствующее человеку в степи, если в ней продолжается жизнь.