Анатолий Занин - Белая лебеда

Вернувшись в поместье, мы спустились в подвал и через окошко в саркофаге увидели сморщенные лица старика и старухи, будто плавающие в какой-то жидкости.

— В спирту лежат, — заглянув в окошко, проговорил Колесов. — Такое добро пропадает. Что они тут искали? Вон сколько земли нарыли…

— А ты не понял? — блестя цыганскими глазами, запальчиво сказал Красавецкий. — Проворонили золотишко…

— А где Мария? — всполошился Колесов.

Мы выбрались из подвала и спустились во двор. Солнце садилось за озеро, и на том берегу будто пылал лес, до половины озаряя небо.

Во флигеле Марии не оказалось. По крутой каменной лестнице спустились к озеру и за рухнувшей громоздкой купальней увидели Марию, склонившуюся над лежащим стариком.

— Кто это, Мария?

— Дас ист майн онкель [2] Это мой дядя… , — всхлипывая, проговорила она.

Быстро листая тощий разговорник, а больше используя жесты и мимику, я с трудом выяснил, что часа за три до нашего приезда в усадьбе появились барон Карл, его тесть Отто Кугель и шурин барона Ганс. Все они были в гражданской одежде, и наши минометчики видели их, но не задержали. Некогда было. По приказу барона его спутники заперли Марию на кухне, а сами долго о чем-то говорили с дядей Людвигом. Потом дядя сказал Марии, что сходит в фольварк — небольшую лесную усадьбу. Правда, дядя еще неважно себя чувствовал после болезни… Его пошел проводить Отто Кугель, а барон и племянник, разыскав в сарае лопаты, ушли в подвал замка.

Мария не помнила, когда вернулся Кугель я сказал, что он побудет с ней вместо дяди, пока тот не вернется. Мария почувствовала неладное, но что она могла сделать?

На голове Людвига была большая рана. Это его Кугель чем-то ударил…

Мы помогли Марии похоронить дядю в воронке неподалеку от флигеля.

В сумерках приехали из третьего батальона за патронами и гранатами. Старшина передал приказ Кононова отбыть Лабудину на одну из складских точек. Красавецкий разжег костер в сарае, у распахнутых дверей. Отсюда видны были штабеля ящиков, замок, флигель и ворота. Поужинали тушенкой и запили чаем.

Медленно, пугливо крадучись, подошла Мария. Она была в куртке, брюках и грубых ботинках. Боялась оставаться в флигеле. Я посадил ее на ящик, и она пригрелась у костра, заклевала носом. Видно, плохо спала прошлую ночь, страшилась Кугеля. Она постепенно привыкала к нам, а после похорон дяди почти доверилась. И мы тоже.

Мы старались развлечь ее. Уходила еще одна военная ночь. Столько пережито. Перестрелка с семейкой барона, мрачное подземелье и необычный поступок Марии…

Красавецкий завернул одесский анекдот, и я не без труда перевел его Марии, заменив некоторые словечки, и она слегка улыбнулась. Колесов, подбоченясь и лихо сдвинув на затылок ушанку, что-то картинно рассказывал и не забывал при этом подмигивать Марии.

Мария спросила, как быть дальше? Что я мог ответить? Утром мы наверняка уедем.

Она и с дядей не успела как следует поговорить. Письмом он сообщил, что болеет и просит брата прислать племянницу на несколько дней, ну, недели на две. И пока она ехала морем до Данцига, а затем на попутках, на востоке загрохотало и началось отступление войск и бегство жителей. Дядя еще не полностью оправился после болезни, и потом у него не было никакого желания куда-то бежать. Все равно всех не увезут морем в Германию, кораблей не хватит.

Не так-то просто было понять Марию. Скажет слово, глянет на меня и затаится, что-то прикидывая и выжидая. Как можно раскрыть душу страшно чуждым людям, пришельцам из другого мира! Ведь мы для нее враги! И в то же время чужеземец не мстит, не тиранствует, как победитель, но и помогает в трудную минуту.

Но чу! Топот копыт, и в воротах показались лошади, и вот уже въехал в просторный двор обоз хозроты. Мы быстро погрузили боеприпасы, и старший ездовой передал команду капитана: Колесову и Красавецкому ехать с обозом, а мне оставаться до утра.

Уезжая, Борис кивнул Марии на прощанье, а мне скороговоркой бросил: «Улыбается она тебе, Кондырь… Желаю удачи… Эх, и почему мы без звездочек на погонах? Хоть бы одну завалящую!..»

Обоз уехал, костер догорал, и я пошел за дровами к поленнице. Мария тоже пошла со мной: боялась остаться и на минуту одна.

Языки пламени завораживали, вызывали смутные, тревожащие душу видения.

— Мария, расскажи о себе… Кто твой отец? Есть ли братья, сестры?

— Папа художник, мама по дому хлопочет… Старший брат погиб в России. Он был офицером… Я помогаю папе. Мы пишем акварелью. Городские пейзажи, крепостные стены, готические башни…

Она говорила медленно, подбирая простые слова. Киндер? Найн… Май? То есть муж, у нее был, да погиб на войне. Они поженились, когда он приезжал в отпуск год назад. А через два месяца она получила его вещи и немного денег…

— О, мой фатер!.. Он был ранен еще в ту войну, в России… Тоже боялся… за нас с мамой… Мой папа… Он не такой, как сосед… Не боялся меня, а я не боялась его… Кое-что он мне говорил… Намеками… Когда сидели за мольбертами… Мы обо всем на свете говорили… Папа у меня чудесный! Очень любит меня… Я его понимала… Он говорил, что настанет время и кошмар исчезнет…

— Правильно говорил твой отец. Скоро войне конец, а там… Там начнется другая жизнь…

— Что? — встрепенулась она. — Другая жизнь? Растоптанная Германия, униженные немцы… Не хочу!

— Зачем так, Мария? А мы и не познакомились… Меня зовут Колей… Коля, понимаешь?

Я взял ее руку, узкую и слабую.

— А вы не будете мстить? — она медленно высвободила руку.

— Пойми, — я не знал, как ей понятно объяснить. — Фашизм — это война. Его нужно уничтожить. И войска распустить… А народ-то останется, и он будет жить, как захочет…

— Это вы сейчас так, — она опасливо отодвинулась от меня, — а потом в коммуну…

— Ну, да… Общие кухни, общие женщины, общие дети… Тебе отец говорил такое?

— Найн, — засмеялась Мария. — В школе… И по радио… Да и в газетах. — Она махнула рукой. Ее взгляд задержался на моем лице. — Вы много воевали, Коля? Потрогала орден, привинченный к кителю. — Это у вас такие награды? Прима…

И тут же нахмурилась.

— Они убили дядю! Все равно я найду барона! Да… Дядя Людвиг! Что я скажу папе?!.

Она заплакала и прижалась ко мне. Я обнял ее, достал платок и вытер слезы, бегущие по щекам. Мария застонала и, не открывая глаз, потянулась ко мне, обняла за шею, принялась быстро целовать.

— О, майн гот! Их либе дих… Их либе дих, Пауль…

— Их нихт Пауль!

Я резко отстранился. В ее глазах стоял ужас.

— Нихт Пауль! Их либе дих, Коля…

Мария закрыла лицо руками и еще горше расплакалась. Я машинально потянулся за жестяной коробочкой, в которой держал табак, свернул цигарку и задымил.