Юрий Иваниченко - Крымскй щит

— Ладно, мальчишек пошлём… — подумав, решил командир без особого энтузиазма. — Без взрослых они скорее за беспризорников сойдут, чем за переселенцев. Так что там, в деревне?

— Немцы… — прищурился куда-то вдаль леса поверх командирской папахи старик. — Сдаётся, из-под Керчи [25] В ночь с 31-го на 1-е ноября началась Керченско-Эльтигенская операция, а 4-й Украинский фронт вышел к Перекопскому перешейку. прибыли на отдых, а может, на переформирование. Да подкрепление ещё не прибыло, поскольку их там и полуроты не наберётся, а те, что есть, скажу я тебе, сразу видно, — битые. Дрыхнут сутками как сурки… — хмыкнул дед Михась и добавил, опустив на командира пытливый взгляд: — А самое главное, что сдается мне, что есть среди них и связисты…

— А вот это куда как интересно! — оживился Беседин. — Рации видал?

— И не одну… — значительно произнес дед. — И ещё подобного рода барахла изрядно. Так что, скажу я тебе, Фёдор Фёдорович, дожидаться, когда к ним подкрепление прибудет или ещё кого в этот райский уголок на курорты пришлют, нам не стоит. Никак.

— Никак… — задумчивым эхом повторил командир.

…Нас часто посылали в такую, открытую, разведку. Отчасти потому, что в Крыму всё меньше оставалось взрослых, особенно мужчин, которые могли бы передвигаться по градам и весям не строем и не под конвоем. Ещё в городах кое-как (да и то не во всех — из Керчи и из Феодосии выселили почти всех поголовно, а в Севастополе и так мало кто остался после того штурма), а уж в посёлках и сёлах, где практически всех знали в лицо…

А ещё потому, что почти не росли мы на этих харчах и в таком замоте, когда не успеваешь отдохнуть и по-настоящему не можешь унять внутреннюю дрожь. И всех троих из оставшихся кубанцев, и ещё нескольких ребят, которые прибились к отряду год-полтора тому и всё ещё живы, за что-то серьёзное принять было трудно.

Когда мы без оружия и в цивильной одежонке.

В двубортном клетчатом пиджаке рыжеватой куропачьей расцветки с бухгалтерскими заплатами на локтях, доходившем Тимке чуть ли не до коленей и болтавшемся на плечах, как на огородном пугале (такого рода «обмундирование» одессит Арсений называл не иначе, как «лапсердак»), Тимка походил на городского, на сынка какого-нибудь совслужащего, отбившегося от своих в панике эвакуации.

Поэтому первый же патруль на околице Эски-Меджита — двое татар с белыми повязками полицаев на рукавах коротких стёганых ватников, доставшихся им, видимо, в память о мобилизации в Красную армию и служивших теперь чем-то вроде униформы «добровольцев» из рот самообороны — стал пытливо всматриваться в дорожную даль за спиной Тимки.

Но никого там полицаи не обнаружили, кроме ещё двух пацанов — Володи и Пашки, ещё менее презентабельного, но всё-таки не менее городского вида, — трёпаные пальтишки, куцые курточки-«ковбойки», кепки с клапанами на макушке.

— Где остальные? — спросил один из татар, тот, что постарше, с правоверной ухоженной бородёнкой под гладковыбритым подбородком.

Тимка недоумённо обернулся назад, в сторону леса, куда, извиваясь, уходила дорога, посыпанная щебнем, и пожал плечами.

— Да нет никаких остальных… — повернулся он обратно. — Мы сами. Мы из Джанкоя…

— Джаныкоя, — угрюмо поправил его «доброволец» помоложе, в чёрной тюбетейке в четыре клина, обшитой кружевом.

— Ага… — легко согласился Тимка и заторопился с разъяснениями: — Батя мой, он на немцев работал, учетчиком-счетоводом при заготовке… — скороговоркой частил он. — Как красные подошли к Перекопу, батя с немцами в Симферополь ушёл, почитай, прямо из конторы, только домой успел заскочить, сказал мамке, чтобы она на хозяйстве оставалась, потому, что её, бабу, наши то есть чекисты не тронут. А мне велел на всякий случай в Карасу-базар пробираться к деду Юсупу, потому что у них, говорят, в Красную армию уже с 17-ти лет берут, а мне почти…

— К деду Юсупу? — недоверчиво переспросил старший патруля, присматриваясь к мальчишке. — У тебя отец татарин?

Оливково-смугловатый, но без всякого намека на тюркский разрез глаз, что, впрочем, не такая уж и редкость для татар-горцев, Тимка внешности был неопределенной. А то, что по-русски чесал без акцента, так шайтан его знает, сколько поколений его предков в городе, среди русских, обреталось, тем более…

— По деду… — подтвердил Тимка «седьмую кровь на киселе». — По деду мой батя из Эминов.

Он, естественно, не стал напирать, что Эмины — княжеский род ульманов, частично сохранившийся в Крыму и после турецкой эмиграции начала XIX века. «Правоверные» и так должны были это знать.

— Якши… — хмыкнул «бородач», забрасывая на плечо немецкий «маузер», который до сих пор держал в опущенных руках, но стволом под ноги мальчишкам. — А это кто?

Обогнув Тимку, он подошел к Володе с Пашкой и, брезгливо оттянув двумя пальцами горловину вещевого мешка в руках Вовки, заглянул внутрь: драный свитер, газета с немецким шрифтом, надо думать, для самокруток — табак тут же, в полупустом матерчатом кисете, алюминиевая мятая фляга и дюжина яблок лесной «дички» — ничего подозрительного.

— Мы просто в деревню, в городе жрать нечего… — буркнул, глядя на татарина исподлобья, Володя.

— Это соседи мои по улице, — подтвердил Тимка, нетерпеливо переминаясь в холодных ботинках на босу ногу. — У них родителей румыны на строительство укреплений угнали, пока их дома не было, вот и деваться теперь некуда, так они со мной…

— По какой улице? — подозрительно прищурился на Володю молодчик в тюбетейке. — Они тебе соседи?

— По улице Чкалова, — без запинки ответил Володя и, понятное дело, безошибочно — не много даже крохотных городишек могло обойтись без такой улицы, поскольку «Марш авиаторов» во времена оны с утра до вечера горланил из картонного репродуктора — чёрной «тарелки».

Молодчик недовольно крякнул и, отведя старшего за локоть на пару шагов в сторону, заговорил с ним по-татарски, почтительно и негромко, но с горячностью убеждения. При этом заставляя Володю невольно ёжиться не столько от утренней изморози, сколько от нервной дрожи, — то и дело в гортанной тарабарщине этого, в тюбетейке, с отчётливостью выстрела, проскакивали пугающе знакомые слова: «комендатурым», «герр гауптман», «эршисн», то есть расстрел, по-немецки. Нравилось, наверное, татарам это слово.

Старший кривился с сомнением, очевидно, не соглашаясь внутренне с доводами молодого напарника, но и не возражая особо.

Наконец он остановил его поднятой ладонью:

— Э-э, тынла-рга [26] Слушай ( тюрк .). ! — и рассудительно принялся толковать что-то, несколько раз упомянув уважительно «Эмин-эфенди!».

Закончив, отодвинул спорщика плечом и, подойдя к Тимке, ткнул жёлтым, как папиросная бумага, пальцем в его голую ключицу (пиджак не по размеру то и дело сползал со смуглого плеча мальчишки, обнажая лямку замызганной майки).