Иван Поздняков - Пока бьется сердце

— Вы уже слышали о моем решении. Изменять его не собираюсь.

— Тогда не держу. Приказ оформим сегодня же.

Ольга покинула палатку. Ушла собирать вещи.

В медсанбате долго еще трещали телефоны. О Кармелицком спрашивал командир дивизии, начальник политотдела, соседние полки. И вдруг к телефону вызывают меня. Слышу глухой, далекий голос, который доносится точно с того света:

— С тобой говорит Григории Розан. Вот уже час, как добиваюсь медсанбатского телефона. Ты окажи, правда ли, что умер майор Кармелицкий? Никому не верю. Только твоего слова жду…

— Григорий, это правда…

Минутная пауза и снова далекий голос:

— И тебе не верю. Брешешь ты! Такие люди не умирают! Не верю!

Через час снова иду в полк, которым командует уже майор Бойченков. Рядом шагает Ольга Роготинская. За плечами тощий вещмешок, где уложен скудный девичий скарб, на бедре покачивается брезентовая санитарная сумка. На девушке — кирзовые, не по ноге сапоги, легкая шинелишка. По тому, как она сидит на Ольгиных плечах, догадываюсь, что под шинелью нет ни ватной телогрейки, ни меховой безрукавки. «Надо сказать в полку, чтобы одели и обули — мелькает мысль. — Иначе простудится, пропадет девушка».

Шагаем молча. Каждый думает свою горькую, тяжелую думу.

Вечереет. Хмурится свинцовое небо. Дует сильный порывистый ветер. Еще утром стояла оттепель, леса обволакивал сырой туман, приползший откуда-то из болот. Ударивший под вечер мороз сковал снег, на голых ветках деревьев образовался слой льда, и теперь в лесу стоит стеклянный звон — унылый, выматывающий душу.

Никак не могу смириться с мыслью, что Кармелицкого нет, что не увидишь более этого человека, который стал дорогим и близким. Он часто бывал в редакции. Приходил шумливый, веселый. Говорил о своих солдатах, о смешных перипетиях фронтовой жизни, о деталях солдатского быта. Умел он подбирать нужные слова, обрисовывать характеры людей. Мы, газетчики, не раз завидовали его острому взгляду, наблюдательности.

Наш бывший редактор Голубев иногда советовал ему:

— Начинай писать книгу, Виктор! Верю, она получится.

— Далеко хватил! — отвечал в таких случаях Кармелицкий. — Одно дело говорить, другое — писать. Не осилю, да и некогда. Воевать надо. Может быть, после войны и напишу…

Мы все верили, что такую книгу он непременно напишет.

Хмурится небо, звенит лес. Впереди, куда мы идем, гремит бой. Вот такой же бой идет на многотысячном фронте — от границ Норвегии до Черного моря. И может быть, в эту самую минуту умирает много замечательных людей, таких как Кармелицкий. Уходят из жизни люди, которые еще многое могли бы сделать для своего народа, для украшения земли.

Горло сжимает спазма. Но это не слезы. Это ярость, лютая злоба против тех, кто пошел на нас войной. Будь они трижды прокляты!

Вскоре после смерти Кармелицкого дивизию отвели сначала во фронтовой резерв. Потом, не пополнив ее ни людьми, ни техникой, начали грузить в эшелоны.

Едем куда-то на юг. Куда — точно не знаем. Прощай, Северо-Западный фронт!

Снова весна, весна сорок третьего. Много горя и бед хлебнули мы на Валдайских холмах, в топких болотах, в непроходимых лесах. Много друзей потеряли мы здесь. Вечным сном спят они в братских могилах, над которыми поют вечную песню могучие сосны.

Пройдут годы, обвалятся в лесах траншеи и землянки, густой травой зарастут солдатские окопы, но не изгладятся в наших сердцах те дни, когда мы коротали время в своих блиндажах, мерзли в окопах, делили сухари и махорку, обливались кровью и потом, роняли слезы на свежие могилы друзей-побратимов. И кто знает, может быть, многие из нас, выжившие, прошедшие через всю войну, навестят когда-нибудь эти места, низко поклонятся им, поцелуют ту землю, на которой мы закалялись, наливались той силой, которая делает человека мудрым и красивым душой.

Прощай, Северо-Западный фронт!

Эшелоны идут на юг. Еду в одном вагоне с разведчиками Василия Блинова. Мой друг стал заправским офицером. По-прежнему сдержан, немного замкнут, но эта замкнутость не признак эгоизма и душевной черствости — Василий просто не любит лишнего шума, громких фраз, бесполезной суетни. Блинов пододвинулся ко мне вплотную, вынул из кармана гимнастерки письмо и протянул мне.

— Вчера получил, читай…

Почтовый лист бумаги исписан ровным, каллиграфическим почерком.

«Дорогой боец! Уважаемый Вася Блинов! Какое счастье, что я нашла мою дорогую дочурку. Да, да, пишет вам мать Марты, той девочки, которую вы подобрали. В то страшное утро я не была дома, уехала в Ригу. Там меня и застала война. Я не могла пробиться к семье, чтобы забрать и увезти с собой дочь: фашисты уже захватили тогда половину Латвии. Потом эвакуация. Приехала в Казань, устроилась в госпиталь и до сих пор работаю медицинской сестрой. Сильно тосковала по Марте и отцу, не знала, что с ними, живы они или нет. Плакала. Я не стесняюсь говорить об этом, потому что знаю, что и у вас есть мать и вы представляете горе и отчаяние женщины, у которой война отняла ребенка. Недавно я прочла в газете статью о том, как вы спасли мою дочь, пригрели ее. В той же газете увидела снимок, где вы стоите с Мартой на руках. Я чуть не ошалела от радости, прибежала в госпиталь и всем показала газету. Люди радовались вместе со мной, поздравляли меня. Пишу это письмо, и около меня сидят мои подруги, они рассматривают снимок в газете, шлют вам привет и вместе со мной благодарят вас за все. Я верю в то, что вы вернетесь целым и невредимым. Пусть оберегает вас моя горячая благодарность, мое уважение и восхищение вами. Тысячу раз целую ваши солдатские теплые руки. Я все время думаю о вас, о вашем большом благородном сердце. Желаю вам удачи и счастья. Я узнала адрес вашей части и теперь хлопочу о том, чтобы выехать на фронт к моей милой девочке, забрать ее к себе. Надеюсь, что скоро встретимся с вами. Как хочу я прижать к груди свою крошку, пожать вашу мужественную руку!

Перечитываю письмо еще раз. Да, новость большая. Василий закуривает.

— Что ты окажешь на это?

Что мне сказать другу? Ведь это замечательно, что у Марты отыскалась мать, что она скоро приедет к нам. Значит, мы сдержали свое слово, когда обещали девочке непременно найти ее мать.

— Конечно, замечательно, что к Марте приедет мать, — произносит Василий, — сам радуюсь такому обороту дела, но на сердце как-то неспокойно, точно пиявка к нему присосалась.

— Я понимаю, к девочке привязался…

— Не только привязался. Полюбил ее. И Люба в ней души не чает. Я уже говорил тебе, что мы думали удочерить ее. Уехали бы втроем в Москву или Саратов и начали бы жить, да как еще жить!..