Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания

Первый из нас, кто приходил в себя через пару часов, тормошил и будил остальных. Проснувшись, мы прыгали в голубой Дунай, а после купанья собирались за столом, и все повторялось. Мы подружились с американцами, вместе пели, обнимались и клялись в вечной любви. Они все — простые, добросердечные парни.

На утро 11 мая мы наконец отрезвели в полном смысле слова, и не только потому, что бочонок пуст. На свежую голову мы ощутили тревогу: ушли на запад, не в сторону своих; мило пьянствуем — кстати, бочонок оказался первым и последним, — а как же с дорогой к дому? Кто же будет за нас беспокоиться, чтобы мы не застряли в этом красивом городе? Нет, пора бить тревогу: мы уже пятый день в Линце!

А по городу тем временем кто-то по-прежнему усиленно распространял слухи о том, что ни в коем случае не рекомендуется идти к своим малыми группами, а особенно, в одиночку — надо ждать репатриации. «Ладно, подождем», — думали мы, а беспокойство росло — слишком все тихо в городе. Французы и испанцы своим ходом ушли дальше на запад, поляки тоже растворились, остались только мы, русские, и нас несколько тысяч по разным углам. Что же дальше?

В этот день мы обошли ближние «поселения» русских, переговорили со всеми, обменялись тревогой и приняли совместное решение: завтра — 12 мая — прорваться на прием к чинам военной администрации с целью уточнить их планы в отношении нас, а равно и нашу дальнейшую судьбу. Старшим для переговоров выбрали меня, посчитав, что я хоть на немецком могу изъясняться, а остальные только по-русски, да еще с матерным акцентом. Ну а с десяток слов по-английски я тоже знал: «Хау-ду-ю-ду, я из пушки в небо уйду!»

На другой день запрягли ретивого и впятером торжественно поехали к военному коменданту Линца. Комендатура размещалась в центре города, в старинном доме с вычурной архитектурой типа средневекового замка. К нашему удивлению, нас приняли без проволочек. А дальше все как в кино: громадный зал-кабинет с большими зарешеченными окнами, массивные люстры на потолке и различные канделябры всевозможных форм по углам, плотные, тяжелые занавеси и другие атрибуты великолепного интерьера. Все должно подавлять посетителя и подчеркивать величие тех, кто будет решать твою судьбу. За громадным дубовым резным столом восседал пожилой, тучный комендант города, похожий на глыбу мяса, с бульдожьим лицом и отвисшими щеками. У его ног лежал большой пятнистый дог, а неподалеку стояли адъютанте переводчиком.

На переговоры разрешили войти только одному лицу, и я пошел один, согласно договоренности с ребятами. Разговор получился вполне вежливый, но недолгий: комендант заверил меня, что они сами заинтересованы избавиться от бывших узников концлагерей, и русские офицеры по репатриации своих граждан в советскую оккупационную зону ожидаются к 20 мая. Американская военная администрация не намерена препятствовать нашему возвращению на родину, но если кто из русских желает остаться на западе, то американцы готовы рассмотреть такие заявления, но ничего не могут обещать заранее.

Оставалось ждать с неделю. Ничего — потерпим. Об этом разговоре ребята передали «по телефону» всем нашим, кто жил неподалеку от нас, а те обещали известить по цепочке, как привыкли это делать в лагере, всех остальных. Теперь пошел счет дням: мы стали ощущать себя пассажирами, ожидающими поезд.

Два последующих дня опять занялись продовольственным вопросом, но доставать еду стало труднее: город разграблен дочиста. Так мы добрались до хозяйских запасов сухарей, круп и овощей. Пришлось изворачиваться и понемногу экономить — не просить же у американцев кусок хлеба, тем более что они нас в Линц не приглашали.

15 мая нас осенила очередная идея: почему бы вместо кабриолета не обзавестись настоящей автомашиной? Свой шофер среди нас был. Дело в том, что, как только американцы обосновались в Линце, они стали планомерно и решительно выкидывать на городскую свалку всю немецкую колесную технику — грузовые и легковые автомашины, мотоциклы, тракторы, в том числе и армейскую технику. Это делалось с целью последующего наводнения европейского рынка американской техникой, разумеется, не даром. Собираясь на кладбище машин, мы этого не знали.

Запрягли. Прокатились. Приехали. У свалки не видно ни начала, ни конца. У нас глаза разбежались, тем более что добрая половина «парка» находилась в рабочем состоянии.

Только успели окончательно остановить свой выбор на одной из легковушек, как возле нас отчаянно завизжал тормозами американский армейский джип, из которого выскочили офицер и переводчик — немец из военнопленных, по выправке тоже в недалеком прошлом офицер.

С рядовыми солдатами и сержантами армии США мы успели подружиться, с генералом имели вежливую беседу, а со средним офицером контакта не получилось. Довольно в грубой форме — через переводчика — он дал понять, что трогать здесь ничего нельзя, все принадлежит Штатам и чтобы мы убирались отсюда. Было видно, как немец с нескрываемым удовольствием усиливает жесткость сказанного офицером, в котором нетрудно признать сотрудника американских спецслужб. После короткой взаимной перепалки — пришлось послать офицера с переводчиком немного дальше, чем полагалось по международному этикету, — мы уселись в свой экипаж и покинули свалку: на этот раз номер не прошел.

17 мая американские солдаты показывали на городской сцене оперетку «Сорванец», где сыграли как мужские, так и женские роли. Так, случайно проезжая мимо, мы попали в число зрителей этого веселого мюзикла. Многого мы не понимали, но выручали сидевшие рядом американские солдаты. Они переводили, как могли, а остальное мы улавливали по смыслу.

И артисты, и зрители получили искреннее наслаждение.

На следующий день, 18 мая, произошли целых два события.

Одно из них: Галя и Юзек объявили нам о своей помолвке. Они собирались пожениться и уехать жить на его родину — в Чехословакию. Такого мы никак не ожидал и, и это явилось для нас ударом: мы, молодые дурни, не подозревали тогда, что любовь не всегда склонна признавать государственные границы. Родная партия и комсомол всегда утверждали обратное, и мы это усвоили со школьных лет. А сейчас мы впервые увидели советского человека, отказавшегося возвращаться домой, на родину, — таких мы еще не встречали. Галя в свое оправдание пояснила, что у нее в Николаевской области никого не осталось. А мы, великий советский народ, разве не с ней? Мы-то на что? Кончилось тем, что мы дружно объявили Гале бойкот и «всенародное» презрение, перестали с ней здороваться и разговаривать. Они с Юзеком по вечерам, уединившись, сидели обычно на крылечке, как два голубка, и конечно, каждый из нас втайне завидовал их счастью.