Василий Ильенков - Большая дорога

И Вася и Гриша были высокого роста, русоволосые, с могучими руками, которые они унаследовали от отца, работавшего в кузнице Краснохолмской МТС. И нрав у обоих Сизовых был на редкость веселый — они всегда улыбались, а хохотали громко, сотрясаясь всем телом.

Владимир объяснил братьям Сизовым, кто он и для чего пригласил их к себе.

— Машу-то все мы хорошо знаем, — сказал Вася Сизов, широко улыбаясь, словно пришел на праздник, а не на опасное дело. — Я эту клетку и один унесу, — Вася повел своими широкими плечами, и даже Владимир не мог удержаться от улыбки, глядя на этого богатыря. — Я на соревновании по поднятию тяжести в прошлом году первое место взял…

— Он чего выкинул, — сказал Гриша, с любовью взглянув на брата. — Лошадь на спине поднимал… Подлезет под нее, а она только ножками дрыб-дрыб! — Гриша захохотал так громко, что задребезжали окна.

И Ольга испуганно схватила его за руку:

— Немцы услышат. Тише!

…Немец шагал вокруг клетки, высоко поднимая ноги и ударяя каблуком в землю, — вот так он будет маршировать на торжественном параде, на Красной площади в Москве…

Владимир пополз по траве, зажав в зубах нож. Братья Сизовы ползли следом за ним: они должны были унести клетку, пока Владимир будет расправляться с часовым и отвлекать внимание стражи, если она сбежится на выстрелы немца.

Промерзшие листья шуршали под ладонями и коленями Владимира, казалось, они гремят, словно железные. И немец остановился, напряженно вглядываясь в темноту, вскинув автомат. Владимир был от него шагах в двадцати. Кровь так сильно стучала в висках, что Владимир не слышал, что шепчет ему Вася Сизов. Владимиру казалось, что все погибнет, если он сейчас же не бросится на часового. Он вскочил и побежал прямо на немца. Немец закричал что-то и выстрелил очередью. Владимир почувствовал боль в ноге, неодолимая сила потянула его к земле, но он добежал до немца, ударил его ножом в живот и тогда только упал.

На выстрелы прибежали солдаты, но часовой был уже без сознания. Рядом с ним лежал Владимир с перебитой ногой. Ему скрутили руки и потащили в комендатуру, другие понесли часового. На какое-то время немцы забыли о клетке, а когда хватились, ее уже не было под яблоней. Всю ночь немцы шарили с фонарями по деревне и вокруг нее, но клетка исчезла бесследно.

Утром всех жителей пригнали в сад. Среди них был и Александр Степанович, не успевший уйти в лес. Ольга стояла рядом, опершись на его руку.

Солдаты притащили Владимира волоком, потому что он не мог итти: у него была перебита пулей нога, и его долго и мучительно пытали, стараясь добиться признания: кто он, откуда, почему принимал участие в похищении клетки с женщиной, кто соучастники, куда унесли клетку? На все эти вопросы Владимир отвечал молчанием, он понимал, что его ожидает смерть, и думал лишь о том, чтобы умереть достойно, как подобает члену великой коммунистической партии.

Его привязали к старой ветвистой яблоне, скрутив руки за спиной, и он не стоял на земле, а висел, притянутый веревками к стволу яблони. Теперь, в неподвижном этом состоянии, как-то сразу стихла боль в ноге и груди, по которой его били чем-то тяжелым и тупым, и Владимир, увидев темный круг на том месте, где стояла раньше клетка, с радостью подумал, что Маша спасена, что он сделал для нее все, что мог. И он испытывал чувство морального удовлетворения, что вышел победителем из неравной схватки с врагом.

Владимир понимал, что ему оставалось жить лишь считанные минуты. Солдаты уже складывали у ног его поленья и сучья и запихивали между дровами пучки соломы.

И теперь, когда уже не было никакой надежды на спасение, когда оставалось лишь примириться с неотвратимым концом, Владимира вдруг охватила такая жажда жизни, что он рванулся, напрягаясь всеми мышцами и разрезая кожу веревками. И сразу ослабел, тело его бессильно обвисло, закрылись глаза.

Он старался думать о Маше, чтобы отвлечь себя от мыслей о том, что его ожидает. И вдруг он подумал, что ему было бы легче умирать, если бы Маша погибла, легче потому, что без нее он не мыслил жизни. Но он знал, что Сизовы унесли Машу и она будет жить… Будет жить и тот, кто вспыхнул в ней искоркой жизни, — частица его существа. И радуясь, что Маша убережет эту искорку и она разгорится в большое и красивое пламя человеческой жизни, Владимир изнемогал от неодолимой душевной боли, которая все нарастала, наполняя его сердце мучительной тоской. Жить! Жить! — билось в мозгу только это — коротенькое, звонкое, как вешняя капля, упавшая с крыши.

Над самой головой Владимира, на ветке яблони, прыгала синица, позванивая в хрустальный свой колокольчик: цынь-цынь-цынь! И с другой яблони доносился этот нежный звук колокольчика. Множество синиц собралось в этот час на яблонях. Владимир не видел их, и ему казалось, что кто-то легонько и настойчиво ударяет по самому верхнему клавишу рояля. Потом порывом ветра качнуло деревья, и они загудели, размахивая голыми ветвями. С купола церкви сорвался железный лист, как черная птица, пролетел над толпой и, громыхая, упал на камни. Пропел петух… И Ольга, зная, что брат ее слышит этот крик петуха в последний раз, зарыдала, и ей отозвался тонкий, леденящий душу вопль женщины. И тогда Ольга, испугавшись, что ее рыдания и эти вопли ввергнут брата в смятение, крикнула:

— Молчите!

И все эти звуки — стеклянный звон синиц, мягкое гудение ветвей, звенящий грохот железного листа, жесткий и сухой, как удар в литавры, и пение петуха, возвещавшего, что ночь ушла и настал день, и плач женщин, и крик Ольги, и глухие барабанные удары пушек — все это в сознании Владимира слилось в мелодию гневной скорби. И ему показалось, что где-то близко запели скрипки, зарыдали флейты, и вдруг все заглушил протестующий и грозный крик медных труб… Владимир удивленно открыл глаза, с трудом размыкая слипшиеся от крови ресницы.

Владимир увидел людей, стоявших за шеренгой солдат, увидел Александра Степановича и Ольгу. Он улыбнулся им, чтобы они поняли, что он тверд душой, хотя ему и тяжко расставаться с жизнью. Лицо его, обезображенное ранами, царапинами, запекшейся кровью, вместо улыбки отразило страдание; толпа качнулась, глухо гудя; люди содрогнулись от жалости к человеку, который умирал за них и которому они ничем уже не могли помочь.

Из голубого домика вышел Фукс и торопливо пошел к яблоне, боязливо оглядываясь. И, подойдя вплотную к яблоне, на которой висел Владимир, Фукс закричал неистово, с визгом, захлебываясь от бессильной ярости:

— Последний раз! Кто ты? Кто?!

Владимир громко, гордо и торжествующе сказал:

— Я коммунист!

Фукс приказал зажечь костер. Тонкая голубая струйка дыма поднялась к ногам Владимира. Красный язык пламени лизнул лапти, сплетенные из липовых лык.