Иван Сотников - Днепр могучий

С восходом солнца раздался сигнал сбора, и бойцы-десантники заспешили к своим танкам…

Еще до рассвета Шелл понял: от его дивизии ничего не осталось. Сейчас он пешком пробирался в Белую Церковь, и за ним тащилась небольшая группа солдат и офицеров. Кто мог предвидеть такую катастрофу?

Прошел дождь. Развезло дорогу, и идти стало тяжело. Задыхаясь, генерал болезненно придерживал правой рукой сердце, готовое выскочить из грудной клетки. Подошел к хутору. Хоть бы какую-нибудь лошадь. Но хутор пуст. Крыши сорваны, изгородь разрушена. Лишь во дворе на шестке под открытым небом сидели три тощие курицы. Жалкие, мокрые, с взъерошенными перьями, они пустились наутек. Фон Шелл отвернулся. В грязном, замызганном плаще, он и сам сейчас походил на эту жалкую, перепуганную глупую птицу.

В Белой Церкви размещался штаб немецкого корпуса. Шелл в смятении взял телефонную трубку и доложил командующему о случившемся.

Новый удар буквально потряс Манштейна. Он всегда гордился своим хладнокровием, а тут не выдержал — потерял равновесие. Он безобразно кричал на Шелла, топал ногами, стучал кулаком по столу, грозил расстрелом. Затем в изнеможении бросил трубку и, задыхаясь, опустился в кресло. Еще потеря, и какой дивизии! Хочешь не хочешь, а облекайся в траур. Прошло много времени, пока вернулось самообладание и впереди забрезжил огонек надежды: У него еще много сил. Из Берлина мчится дивизия СС «Адольф Гитлер». В пути свежие части из Франции и Бельгии, из Югославии и Норвегии, даже из Италии. Спасибо американцам и англичанам: не очень торопятся со вторым фронтом. А то было б плохо, совсем плохо!

Манштейн поглядел на карту. Положение, конечно, не из утешительных. Только б удержать Казатин и вот эту магистраль, что проходит через город. Без нее невозможно маневрировать и снабжать армии. Впрочем, кто знает, может, лучше не удерживать? Пусть русские очертя голову бросят свои войска вперед! Тогда обнажатся их фланги, станут уязвимее, тылы отстанут, а фронт будет разорван на вытянутые и беспомощно разрозненные колонны. Может, тогда легче разгромить их? Это надо продумать. Фюрер не в себе. Ему, Манштейну, передавали, что, получив известие о потере Киева, он чуть не убил свою любимицу овчарку, когда она уткнулась мордой ему в колени! Не в себе! Киева требует не отдавать! Будто он еще у нас. Сбить, сбросить русских в Днепр? Что ж, тут он прав. Сбросить — значит надолго обречь их на бездействие. Второй раз Днепр Ватутину не форсировать!

Увидев Пашина, Оля зазвала его к себе в землянку, чтоб поздравить с наградой, чего ей никак не удавалось сделать раньше: все бои и бои. Заставила раздеться, принесла чаю. В землянке никого больше не было, и девушка тараторила. А правда, не загордишься теперь? А правда, не станешь отворачиваться? А правда…

Маленькая и тоненькая, с милым задорным лицом и веселыми, по-мальчишески озорными глазами, она казалась Пашину сегодня особенно привлекательной.

Оля придвинула к нему кружку с чаем. А сама все говорила и говорила…

— Знаешь, я сейчас очень счастлива. Почему?.. Вот тебя наградили, и я очень счастлива. — И продолжала уже не то всерьез, не то в шутку: — Строгий, красивый, гордый! Мой идеал. Не веришь?

— Преувеличиваешь, Оленька.

— Нет, правда, и я в самом деле счастлива.

— Я по-своему понимаю счастье.

— Как? — почувствовав возражение, насторожилась Оля.

Пашин на минуту задумался.

— Ну, как же? — настаивала девушка.

— Знаешь, Оля, разное бывает счастье…

Оля не сводила с Пашина глаз и ждала от него каких-то очень больших и емких слов. А Пашин ответил просто:

— Я и сам еще не знаю точно: какое оно должно быть, счастье. Думаю только, что оно должно возвышать человека, делать его более сильным.

— Быть сильным. Жить во всю силу! — повторила Оля в раздумье. — Хорошо это ты оказал. Научи меня. Ты можешь, ты сильный.

В ее словах была нежность и просьба. Как же поступить ему? Что ответить?

— Один ты сможешь, один ты! — правильно поняв его молчание, сказала Оля.

Так ничем и не кончился этот разговор. Пашин ушел. А Оля — взволнованная, побледневшая — думала: «Так вот что такое любовь! Это крылья, которые поднимают тебя выше солнца, и нож, который обрезает их. Это взлет и падение. Счастье! Разве можно жить без него? Нет, ей нельзя без счастья. Нельзя. И что бы ни пришлось сделать для этого, она будет счастлива».

Ясным погожим днем Хрущев час за часом кружил по городу и не узнавал даже хорошо знакомых улиц и площадей. Часто оставлял машину и шел пешком, подолгу стоял у руин сожженных и взорванных зданий. У одного из пепелищ повстречал молодую женщину. Она каждый день приходит сюда, где заживо сгорели ее дети. Он хотел было утешить молодую мать и не нашел слов.

Киев, Киев, город-мученик и город-воин! Кого не тронут твои кровоточащие раны, твоя боль, твое неизбывное горе?! Всюду камни и пепел, пепел и камни. Будто обрушили тебе их на душу и давят они с такой силой, что тяжко дышать. Сколько же их, растерзанных улиц и площадей? У Хрущева пересохло во рту, похолодело в груди. Раны покалеченного города и страдания людей, выживших и погибших, острой болью отзывались в сердце. Такого Киева, каким он видел его и знал раньше, уже не было. Сколько их виделось, разрушенных сел и городов, — они всегда потрясали. Но как ни странно, Киев почему-то представлялся нетронутым и праздничным, каким был он в мирные дни. Просто не укладывалось в сознании, что можно занести руку на эту вековую красоту, на творения труда человеческого. И вот…

— Жуть, товарищ генерал, — глядя на поверженный Крещатик, сказал шофер. — Стихия!

— Нет, не стихия, — твердо сказал Хрущев. — Расчет. Преступный расчет. И в то же время просчет. Их просчет. Они думали оставить после себя мертвую землю, прах и пепел. Но из праха и пепла поднимутся новые города и села. И Киев поднимется и будет еще краше.

На Львовской к машине приблизился худой согбенный старик, попросивший закурить. Хрущев смущенно переглянулся с водителем. Впрочем, старого киевлянина нимало не опечалило, что оба некурящие. Им, случаем, не к Бабьему яру? Тогда по пути: ведь он, Луценко, можно сказать, оттуда — кладбищенский сторож с Лукьяновки. Слава богу, кончились черные дни. Да, он был здесь и все видел своими глазами. Только лучше б никогда не видеть такое.

У Луценко темно-землистое лицо, сухие руки с крючковатыми пальцами и глухой голос.

Хрущев глядел на него и дивился: живой свидетель самых чудовищных злодеяний немцев, — и всю дорогу расспрашивал старика.

— С чего началось, хотите знать? — неторопливо продолжал Луценко. — С плаката, страшного плаката. Красные листы с большими черными буквами гнали людей на улицу Мельника. Им велели захватить ценные вещи, теплое белье, продукты. А кто не явится, будет расстрелян. Куда деться? Со слезами читали, с ужасом шли.