Иван Сотников - Днепр могучий

Пролетел вражеский самолет и высыпал над передним краем тысячи листовок.

— Синяя саранча, — сказал Самохин, глядя на колышущиеся в воздухе синие бумажки.

— Беззубая только, — добавил Жаров, подбирая одну из них, угодившую прямо на бруствер окопа.

«28 ноября мои доблестные войска снова будут в Киеве. Адольф Гитлер», —

прочел Андрей слова, оттиснутые крупными буквами на синей бумаге. На обратной стороне был напечатан пропуск в плен.

— Вот нахалы, ну чисто нахалы! Однако это они не от хорошей жизни, — зло усмехнулся Жаров.

— Так-то оно так, — согласился Самохин. — Только кабы они вот с этой горы, — он указал на позицию противника, — не прыгнули нам на плечи.

— Теперь не успеют, — возразил комбат.

Андрею известны показания пленных. Они в один голос твердили: фюрер решил утопить в Днепре войска Ватутина. А теперь, выходит, уточняют сроки: 28 ноября — через неделю, значит. Как бы не так!

Обыкновенную высоту с отметкой «222» немцы назвали горой, дав ей на кодированной карте сказочно-поэтическое имя «Золотой ключик». Если верить пленным, Манштейн выдвинул сюда непобедимую «Дивизию призраков». В Африке воевала, сам Роммель ею командовал. А Мантейфель, ее теперешний командир, превозносится до небес. Любимец фюрера. Имеет его личный приказ ворваться в Киев.

Да, тяжело пришлось в последние дни. Немало оставили завоеванных рубежей, пока не отошли вот сюда, на эту злосчастную высоту. Шесть раз переходила из рук в руки, и опять у немцев. Сказать только — шесть раз! Вся кровью пропитана. Роты Капустина совсем поредели, и их уже не поставишь на главном направлении. Потому седьмой штурм выпал на долю батальона Жарова. Андрей сознавал, конечно, что весь их полк — лишь малая часть сил, нацеленных на пресловутых «призраков». Общий натиск будет на большом фронте. Однако главный удар здесь по высоте. Задача Жарова — пробить брешь. Сзади большие силы: танки, мотопехота. Однако трудный орешек эта высота. А посмотришь, у подножия — домики, палисаднички, стога соломы. Ну прямо мирный сельский пейзаж. Кажется, вот выйдут сейчас украинские девчата и заспивают песню.

— Нынче весь успех зависит от нас, — с подчеркнутой гордостью сказал Самохин.

— Да, и от нас. От каждого из нас.

Вчера приезжал командарм. Он проверил, как готовы передовые части. Сказал, чтоб никакой заминки, только темп и темп. Общая задача операции сводилась к тому, чтобы не только разбить мантейфелевских «призраков», но и разгромить все силы, рвущиеся к Киеву. Жаров представил себе общий размах операции и почувствовал, какая огромная ответственность ложится на его, жаровские, плечи и на плечи тысяч и тысяч людей — от рядового солдата до командующего фронтом.

Самохин показывал комбату позиции взвода. Во всем чувствовалась близость атаки. Бойцы не суетились, казались более сдержанными в словах и жестах. Все — в ожидании боя. Андрею невольно передавалось боевое нетерпение солдат, радовала их строгая собранность.

Осмотром комбат остался доволен и похвалил командира.

«А что, если попросить роту? — шагая за Жаровым, колебался Самохин. — Может, дерзнуть? А то жди, когда он снова похвалит». Но благоразумие взяло верх. Нет, рано еще.

Румянцева Жаров застал на командном пункте. Собрав офицеров роты, комбат еще и еще раз напоминал: главное — огонь и удар! Огонь, чтоб обеспечить удар. Удар, чтоб смять противника.

Жаров все чаще приглядывался к Румянцеву. Нет, он не ошибся в нем. Неплохой ротный. В бою спокоен, осмотрителен, расчетлив. И все-таки чего-то Румянцеву не хватало. Но чего? Пожалуй, порыва, боевого азарта, страсти. А это для командира качества, ох какие немаловажные! И этим качествам Румянцеву следовало бы поучиться. У кого? Да, конечно же, у Самохина. Да, да, у Самохина.

И комбат прямо и откровенно сказал об этом Румянцеву.

— У Самохина? — оторопело переспросил Румянцев.

— Да, учиться у него порыву, умению действовать стремительно, так же как и ему нужно учиться у вас — и много учиться — расчету и выдержке. Не смущайтесь, — продолжал комбат, заметив, как кровь ударила офицеру в лицо, — отбросьте ложные амбиции, подумайте обо всем серьезно, и вы станете настоящим командиром.

— Учту, товарищ капитан.

Комбат помог Румянцеву посмотреть на себя как бы со стороны. Сразу вдруг припомнилось многое, чего Яков не замечал раньше. Ему хотелось всегда быть строгим, но справедливым начальником, а о нем говорили: «Ледяной характер». В самом деле, он слишком холоден, слишком равнодушен, что отгораживает его от людей. И не слишком ли он осторожен? Не слишком ли боится риска?

— Знаешь, что сказал мне комбат? — спросил Румянцев Леона, когда они остались вдвоем. — Сказал, будто мне недостает боевитости, напора. Как ты думаешь?

— Что ж, он попал в самую точку.

— И знаешь, у кого посоветовал учиться?

— Верно, себя в пример поставил.

— Нет, тебя.

— Меня? — удивился Самохин.

— Сказал, мне нужно учиться у тебя порыву, задору, так же как тебе следует учиться у меня трезвому расчету и выдержке.

— Выходит, две половинки: склей — и командир. А врозь — ни то ни се…

— Нет, он хочет иметь двух командиров. Без изъянов.

На этом и оборвался их разговор: близилось время атаки.

Когда Кареман возвратился из Киева, товарищи его не узнали. Лицо осунулось, глаза провалились, горестно сжатые губы как мел. Увидев его в окопе, Зубец сразу понял: случилось непоправимое.

— Юст, ты нашел своих? — с тревогой спросил он.

Кареман горестно покачал головой.

— И жена и дочь в Бабьем яру…

Неподалеку гулко рвались снаряды, дробно стучал пулемет, звонко лопались винтовочные выстрелы. Юст ничего не слышал. Он сидел, зажав меж коленей автомат, и смотрел в одну точку с таким выражением, будто ему нет никакого дела до того, что здесь происходит.

— Может, поешь? — несмело спросил Зубец.

Нет, ему ничего не нужно.

— Отдохни. Хочешь, постелю? Полежи, пока тихо.

Юст опять отказался.

Подошли еще разведчики. Зубец приложил палец к губам, и Юста никто не расспрашивал. Покурили молча. Тягостное молчание нарушил старый бронебойщик.

— А ты поговори, сынок, — участливо придвинулся он к Кареману. — Отвори душу. Легче станет.

— Ну что я скажу, Тарас Григорьевич? Тяжко мне, тяжко. А мне ли только? Ведь сто тысяч сгубили. Понимаете, сто тысяч! А мое горе — капля в море.

— Горькая капля, сынок.

— Что и говорить. Вспомнишь, просто в глазах темнеет.

— Конечно, силен, кто валит, а еще сильнее, кто подымается, — начал было Голев.

— Говорят и по-другому, — перебил его Соколов. — Если сабля твоя светла, молодец, глазам твоим темно не будет! Так, Валей, кажется, говорят у вас, — повернулся он к Шакирову.