Иван Сотников - Днепр могучий

Эти русские — дикари. Раз побежден — молчи, мирись. А от них покоя ни в тылу, ни на фронте. Правда, сейчас, говорят, и во Франции появились партизаны! Чего доброго, теперь и там не сладко. Но Пауль все же не прав: нельзя распускаться…

Русский самогон оказался крепким, и офицеры раскраснелись.

— Вместе с нами, — заговорил Фред вслух, — пришел век силы, и сейчас не до филантропии. Новую историю нельзя представить себе без крови и смерти. Нельзя, Пауль Люди привыкли здесь быть хозяевами, и добровольно рабами они не станут.

— Значит, жечь, убивать, насиловать?

— Не цветы же им подносить.

— Нас сметут как нечисть.

— Не сметут, Пауль. У тебя душа размякла, и ты потерял веру в нашу силу.

«Не размякла, — подумал Пауль, — а скорее, прозрела». Он хотел было ответить, как в комнате за стеной, где за столом накачивались самогоном солдаты, резко зазвенело стекло и почти тут же грохнул взрыв. Фред и Пауль присели даже. Не успели они опомниться, как разорвалась вторая граната.

— Это вам за тевтонские казни, гады! — раздался за окном женский голос, и послышался топот.

«Вот они, русские Жози, — с ожесточением подумал Дрюкер, все еще прижимаясь к полу. — Эти так приласкают, что в глазах потемнеет навеки». — И он с досадой пнул ногой своего денщика Вилли Вольфа, приникшего было рядом. — Именно, убивать их и убивать, — прижимаясь к полу, изрыгал проклятия Фред. — Жечь, вешать, насиловать. Да, и насиловать, черт побери!»

Вилли приволок полурастерзанную женщину, схваченную им в ближайшем переулке. Фред Дрюкер вздрогнул: так напоминала она Жози. Те же большие лучистые глаза, молодое гибкое тело, смуглые красивые руки. Только у той, когда к ней впервые шагнул Дрюкер, были испуг и беспомощность, у этой — презрение и ненависть. Еще не остывший от пережитого, Фред руками раздвинул полукруг своих солдат и шагнул к женщине. Глаза его сделались жестче, и в руках появилась сила, которая властно требовала действий. Он вцепился в ее густые черные волосы, со злобой перекрутил их в руке и с размаху ударил женщину головой о печь.

Пауль отвернулся. Как отвратительно истязать женщин! Выглядел он довольно жалко, хоть и чувствовал, сердце бурлило от протестов и бессилия что-либо сделать. Он вернулся в свою комнату, где они только что сидели с Фредом, налил полный стакан самогона и поднес к губам, но, вздрогнув и поморщившись, с силой хватил стакан об пол и выскочил на улицу.

Утроив охрану комендатуры, Фред забылся в тяжелом и беспокойном сне. Ему всю ночь было не по себе. Снилось гиблое болото без единой кочки. Всюду лишь небольшие верткие бомбы, зыбко качающиеся на гнилой воде. Он прыгает с одной на другую, пытаясь выбраться на твердую почву, а они шипят под скользкими ногами, готовые поминутно взорваться и лишить его последней опоры. А на маленьком, можно сказать, крошечном островке стоит грозный начальник и безжалостно все торопит и торопит Фреда. Сначала он никак не мог разобрать, кто этот начальник, и вдруг узнал: Черный генерал! Узнал и заледенел от ужаса…

Вилли Вольф тряс Дрюкера за плечо и с перепугу твердил одну и ту же фразу:

— Господин гауптман, господин гауптман, бежали заключенные.

Лучше б и не просыпаться, а блуждать бы и блуждать по тому болоту с бомбами: те хоть шипели, а не взрывались. А тут хуже взрыва. Фред не находил себе места. Как могло случиться такое? Пропали оба часовых, охранявшие заключенных; бежали все узники, казни которых назначены на сегодня; похищен Пауль Витмахт. Да еще ночная бомба, сколько раненых и убитых! Правда, партизаны день и ночь не давали покоя. Их засады и налеты случались не раз. Но такого тут еще не было. Вот уже месяц, как они с Паулем брошены на помощь карателям в села под Бердичев. Каждый день облавы и аресты, допросы и пытки, казни и казни без конца. Пауль размяк и скис. Немощь духа! Таких незачем посылать сюда. А у Фреда твердые руки и железное сердце. Оно не дрогнет. Он сумеет устрашить этих русских, чтобы они забыли о всякой борьбе. Он заставит их подчиняться безропотно. Так думал Фред, но он чувствовал, чем больше лилось крови этих людей, тем больше они упорствовали. Сегодня впервые он дрогнул и во сне, и наяву. Ведь хорошо, если только отправят на передовую, а то разжалуют — да и в штрафники, тогда конец всему: оттуда не возвращаются. Нет, он не допустит этого, не допустит!

Очнувшись, Ганна Азатова никак не могла понять, где она и что с нею. Черная ледяная тишина обступила со всех сторон. Мрак и боль. «Ослепла!» — ужаснулась она, и горькая память молнией озарила случившееся. Да-да, теперь помнится все. Два взрыва один за другим, и жуткая тишь. Потом погоня, и вот уже ее тащат к карателям. Что они сделали с ней! Отчего так нестерпима боль? А глаза — боже мой! — совсем не видят. Женщина содрогнулась и беззвучно зарыдала. Лицо ее стало мокрым, а режущая боль в глазах чуть ослабла. Ганна до жути стиснула зубы, зажмурила глаза и тут же открыла их. Ой нет, не ослепла! Она видит: где-то вверху блеснул тусклый луч дневного света, пробившийся в мрачный подвал. Видит! Однако радость ее быстро померкла: лязгнула на ржавых петлях дверь, и в подвал спустились немцы.

Морозный воздух обдал ее ледяной волной. Вели Ганну по улице будто вымершего села: нигде ни души. А вот и родной дом. Но что такое? Почему здесь настежь двери и окна? Изверги, что они наделали с ее сынишкой и матерью? Лучше б уж не ездить сюда и оставаться в Бердичеве. Но там страшно. День и ночь аресты, пытки, казни. Лысая гора стала красной от крови. Ганне казалось огромным счастьем, что она выбралась из того кромешного ада сюда, в деревню к матери. А вышло вон что… И крупные соленые слезы сами собой катились из глаз.

За селом начинался широченный шлях. Он не спеша взбирался на взлобок и далеко-далеко, на самом верху, сливался со снежной тучей. Еще девчонкой Ганка любила выбегать за сельскую околицу и подолгу смотреть в ту сторону, где шлях поднимался к небу. Вечернее солнце, бывало, часто опускалось там прямо на дорогу и тихо скатывалось за гору. Потом уж девушкой она бывала тут с Сабиром. Этой дорогой они уезжали в Уфу. И сладко и горько. Только сейчас не до воспоминаний. Женщина с ужасом увидела толпы селян, согнанных сюда карателями. Справа, вдоль кювета, высились тонкие остро отточенные столбы и какие-то странные кресты. Когда их понаставили тут? И Ганна ощутила, как что-то в ней дрогнуло под самым сердцем. Переводя глаза на людей, она увидела вдруг своего Николку и мать и, всплеснув руками, рванулась к ним. Ее не пустили.

Дрюкер стоял перед толпой, широко расставив ноги и подбоченясь. На правой руке у него болталась черная плеть. «Дрючок», — подумала о нем Ганна и поняла, суд его будет скорым и страшным. Он зловеще оглядел обреченных, и острые прищуренные глаза его не обещали пощады. Чего он хочет? Ах, вот чего — выдачи партизан, выдачи всех, кто сегодня ночью освободил заключенных, похитил часовых и гауптмана Витмахта.