Илья Маркин - Впереди — Днепр!

— Ну, Борис Петрович, — резко встал он и протянул руку Перегудову. — Мне пора. Смеркается уже, а к рассвету я должен быть на железнодорожной станции.

— И начать скупать пушнину, — отвечая на пожатие руки Васильцова, засмеялся Перегудов.

— Вот именно! Пух-перо из штаба генерал-полковника фон Моделя.

Придавленный фашистской оккупацией Орел выглядел совсем не таким, каким знал его Васильцов до войны. По внешнему виду, по движению на улицах это был не обычный город, а какое-то военное поселение, сплошь наполненное солдатами и офицерами немецкой армии. На тесном, переполненном вокзале, на старых, с выбитым булыжником улицах, на редких бульварах и в скверах, у подъездов домов и на перекрестках — везде и всюду темнели, желтели, отливали серебром мундиры, шинели и фуражки с фашистскими знаками и эсэсовскими повязками. Среди этого скопища военщины робким светлячком в ночи изредка мелькали и тут же исчезали одинокие фигуры гражданских. Даже городской рынок, такой же шумливый и многолюдный, как и прежде, и тот кишел немецкими солдатами.

Васильцов проскользнул в дальний угол рынка и сразу же узнал так хорошо описанную Перегудовым явочную квартиру. Это был старый, с облупленной штукатуркой двухэтажный дом, у входа в подвал которого красовалась вкривь написанная на ржавом железе оригинальная вывеска: «Стой, гражданин! Взгляни на свою обувь. Если порвалась, заходи, починим!»

Но хоть у многих орловчан Васильцов видел истрепанную обувь, в сапожную никто не заходил. Местным жителям, видать, было не до обуви.

С полчаса покружив кривыми закоулками вблизи мастерской, Васильцов решительно направился к облупленному дому и вошел в подвал. Еще готовясь к поездке в Орел, он долго раздумывал, как вести себя при встрече с сапожником, и заранее подготовил, что он скажет, если у мастера будут посетители. Но старый, вислоусый, с морщинистым лицом и тусклым взглядом водянистых глаз сапожник, к счастью, оказался один.

Глядя куда-то поверх головы Васильцова, он безразлично выслушал слова пароля, с минуту посидел, о чем-то думая, потом неторопливо встал и, взяв Васильцова за руку, проговорил:

— Пойдемте, товарищ, заждались мы вас. Беда у нас великая.

Он провел Васильцова лабиринтами темных коридоров и, остановясь у какой-то двери, прошептал:

— Всех наших схватили гестаповцы. Только одна связная уцелела. Ниночка Найденова. Да и то потому, что успела у меня спрятаться. Квартиру, где жила она, начисто разгромили. А ко мне-то только она одна ходила, больше про меня никто и знать не знал.

Когда сапожник открыл дверь бледно освещенной комнаты, Васильцов увидел поднявшуюся навстречу ему девушку в старом засаленном ватнике и по-деревенски повязанном грязном порванном шерстяном платке. Какое-то неприятное чувство брезгливости вначале шевельнулось в душе Васильцова, но взглянув в ее большие, в упор смотревшие на него открытые глаза, оно сразу же исчезло, и Степан увидел в ней именно ту Нину Найденову, о которой много рассказывал Перегудов.

— Здравствуйте, Нина, — вполголоса сказал он, вспомнив, что эта самая девушка в засаленном ватнике целых полтора года, выполняя трудную работу судомойки в столовой гитлеровского штаба, делала великое дело советской разведчицы и единственной связной с партизанами.

— Здравствуйте, товарищ, — певуче ответила она, с особой нежностью произнеся последнее слово.

— Измучились вы, устали, — не отпуская ее теплой руки, сказал Васильцов.

— Нет, я ничего, — ответила Нина и, сморщив темное лицо, чуть слышно прошептала:

— Вот наши все — и Люся, и Тоня, и Борис, и Валя — все арестованы. Непонятно как-то, — виновато глядя на Васильцова, громче продолжала она. — Работали, все было хорошо, и вдруг вчера все провалилось. Люсю и Тоню — они были официантками — в столовой схватили, Валю на квартире, а Бориса — водовозом он работал — во дворе, только с реки приехал. Мне наш повар шепнул: «Убегай, Нинка, тебя ищут». Я через двор, в огороды выскочила, к Оке сразу, там в домике у одной старушки жила. Пробралась садом, посмотрела на домик и похолодела вся. Машина стоит, черная, гестаповская и эсэсовцы ходят. Куда деться? Я сразу сюда вот, к Ивану Семеновичу, — кивнула она головой в сторону сапожника. — Вот и сижу тут. А у меня же сведений много, утром вчера Борис передал, чтобы сюда, к Ивану Семеновичу отнести. Вот все написано тут, — протянула она Васильцову свернутую бумагу. — А на словах Борис приказал передать, что фашисты готовят наступление против партизан. Сам Модель, как говорят немецкие офицеры, руководить будет. Начисто грозятся брянские леса стереть и партизан всех уничтожить.

Васильцов развернул поданную Ниной бумагу и, вчитываясь в бисерные строки, еле сдерживал радость. На крохотном листочке были перечислены все немецкие воинские части и соединения, занимающие орловский плацдарм.

— Да это же, — не удержался он от восклицания, — да это же, Ниночка, такие сведения…

— Девушки наши — Люся, Тоня, Валя, — это они все выведали, а Борис собрал все вместе, — с едва заметной гордостью сказала Нина и, опять помрачнев, горестно добавила:

— Погибнут они. Замучают гестаповцы.

Васильцов хотел было успокоить ее, сказать, что еще не все потеряно и арест может быть случайным, но взглянув в ее влажно блестевшие глаза, не смог выговорить ни одного слова.

— Товарищ, — после горестного молчания робко спросила Нина, — а вы были там, за линией фронта, в Красной Армии?

— Был, — ответил Васильцов, не понимая цели ее вопроса.

— А случайно, может, — еще робче продолжала расспрашивать Нина, — не приходилось вам встречать… слышать, может… Поветкин… Сергей… Командир он… Старший лейтенант был…

— Поветкин… Сергей, — повторил Васильцов. — Нет, Ниночка, не доводилось ни встречать, ни слышать…

Дряхлый, во многих местах прошитый пулями вагон натруженно скрипел, качался, лязгал разболтанными буферами и надоедливо стучал колесами на стыках рельс. Вместе с вагоном плавно раскачивались двухъярусные нары, железная печь-времянка и все три десятка молодых солдат, шестые сутки томившихся в этом жилье на колесах. Давно были перепеты все известные песни, давно рассказаны занимательные и скучные истории, и наступило то нетерпеливо-нервное ожидание, которое охватывает людей, едущих неизвестно куда, но знающих, что впереди их ждут трудные и опасные дела.

В распоясанных гимнастерках, без ушанок, многие в одних чулках и подвязанных портянках, солдаты лежали и сидели на дощатых нарах, подбрасывали в печку дрова, грудились у распахнутой двери, тоскливо глядя на проплывавшие мимо едва очистившиеся от снега, залитые водой унылые поля. Все были молчаливы, задумчивы, видимо, вспоминая то, что осталось позади, и прикидывая, что ждет их впереди. И только один из всех — невысокий, веснушчатый паренек с большими, по-мальчишески оттопыренными ушами и нежным румянцем на курносом лице — был необычайно весел и возбужден. Он разгоревшимися карими глазами восхищенно глядел на мелькавшие мокрые поля, на голые, темные от сырости рощи и перелески, на облупленные железнодорожные будки. Паренёк то высовывался из вагона, жадно глядя назад, то вновь садился у двери, приглушенно вздыхая и мечтательно улыбаясь.