Илья Маркин - Впереди — Днепр!

«Нет, — думал Манштейн, — перед нами противник и наша задача остановить его перед границами Германии. Выход только один: нужно добиться ничейного исхода войны, добиться хотя бы сепаратного мира, сыграть вничью. Но русские не пойдут на ничейный исход войны. Их нужно заставить, вынудить согласиться. А это возможно лишь в том случае, если русские ослабнут, силы их иссякнут и они не смогут провести решающего наступления. Нужно добиться хотя бы равновесия сил на востоке. Значит, нужно нанести русским тягчайшие поражения, тогда только возможен ничейный исход войны».

С этого момента Манштейном властно овладела идея ничейного окончания войны. Весь свой огромный военный опыт, всю непреклонность, твердость и беспощадность своего характера вложил он в претворение этой идеи в жизнь.

«Конечно, наиболее решительное поражение можно нанести только наступлением, — рассуждал он. — Но для наступления с далеко идущими целями, как мы делали это в прошлом, у нас в сравнении с противником сил недостаточно. Видимо, оборона — теперь наша вынужденная необходимость. Если Советы намерены изгнать нас из своей страны и ворваться в Германию, то пусть они сами несут всю тяжесть потерь в наступлении, в котором они должны истечь кровью. Но будут ли русские наступать этой весной? Не решат ли они подождать, усилить свои группировки и посмотреть, когда их союзники действительно откроют не мифически-пресловутый, вроде Северной Африки, а настоящий второй фронт? Русские вполне могут применить тактику выжидания, а чтобы сохранить свой престиж и сковать немецкие войска на востоке осуществить ряд ударов небольшими силами. В конечном итоге это может привести Германию к войне на два фронта. А это гибель Германии. Вот поэтому мы и не можем применить чистую оборону, нечто вроде позиционной войны. Да и для создания прочной обороны на востоке, от Черного моря до Ледовитого океана, у нас просто дивизий не хватит. Тридцать две дивизии моей группы армий держат фронт в семьсот шестьдесят километров. Двадцать четыре километра на дивизию! Разве такой обороной можно отразить мощный удар русских. Если мы перейдем к обороне, то соотношение сил даст возможность русским создавать превосходство на выгодных для них участках, окружать нас или заставлять отступать.

Нет! Оборона не приемлема! Наоборот, мы должны, в общем обороняясь, нанести русским мощные удары на остальных участках, которые привели бы их к значительным потерям и в конечном итоге создали условия для ничейного исхода войны. Русские едва ли будут ждать открытия второго фронта. Им, как воздух, нужен Донбасс, они будут наступать, обязательно будут, и, всего вероятнее, как только закончится весенняя распутица. Их главные удары несомненно будут нанесены в Донбассе, в районе Харькова. Мы должны выждать наступления русских, измотать их, завлечь в ловушку, а затем нанести сокрушительный ответный удар и смять все их войска. Только ни в коем случае не допускать втягивания наших войск в затяжные истребительные бои. Как только русские перейдут в наступление, нужно сдерживать их малыми силами, наносить поражения авиацией и артиллерией, а главные силы отвести к Днепру. К этому времени все танковые дивизии сосредоточить в районе Сум. Русские непременно ринутся к Днепру и попадут в ловушку. А мы из Сум огромной массой танков ударим им во фланг и тыл, захлопнем ловушку, и это будет началом ничейного конца войны».

В конце февраля 1943 года Манштейн разработал подробный план заманивания советских войск в ловушку между Харьковом и Днепром с последующим нанесением им сокрушительного ответного удара и представил его на рассмотрение Гитлера.

Павел Круглов долго не мог понять, что произошло в то утро, когда он, раздавленный болезнью и истощением, уже совсем отрешаясь от жизни, один остался в бараке военнопленных, ожидая, когда схватят его за ноги и поволокут к тем ямам за проволокой, где добивали обессилевших. Вначале гнетущую тишину барака взорвало несколько гулких выстрелов, потом совсем недалеко затрещали автоматные очереди, и сразу же по всему лагерю загомонило множество голосов. Чему-то радуясь и крича, в барак вбежали пленные с палками, топорами, а некоторые с винтовками и автоматами.

— Кто с оружием — к воротам! — перекрывая шум, разносился властный и торжествующий голос Васильцова. — Безоружным забрать больных и в лес!

Несколько рук подхватили Круглова, положили на что-то мягкое, и он плавно закачался, теряя сознание. В моменты просветления он слышал не то автоматные, не то пулеметные очереди, чувствовал обжигающий холод и опять погружался в пучину забытья.

Первым, что реально осознал Круглов, было нежное, ласковое тепло, наплывавшее на него со всех сторон. Открыв глаза, он увидел накат сосновых бревен вверху, такие же бревна по сторонам и узкое оконце, откуда лился золотистый поток веселого света. От нахлынувшей радости Круглов приподнялся и тут же упал. По всему телу вновь разлилась боль, но уже не прежняя — тупая, все разламывающая, а боль острая, перехватившая дыхание, но тут же ослабшая, словно вспыхнувший и погасший огонь.

— Лежите, лежите, Круглов, — проговорил ласковый и теплый голос. — Вы же совсем недавно заснули.

«Я недавно заснул! — удивленно подумал Круглов. — Когда же заснул, я и не просыпался вовсе».

Он послушно лег, теперь уже чувствуя и руки, и ноги, и удивительно мягкую постель, и всего-всего самого себя, совсем живого, совсем не такого, каким был раньше.

— Выпейте вот, — проговорил все тот же, теперь уже явно женский голос, и Круглов поймал губами ложку с горьким лекарством. В голове постепенно прояснилось, но тело опять размякло от нахлынувшей боли. Он лежал на спине, не имея сил пошевелиться, и мучительно соображал, где же он и что с ним.

— Где я? — собрав все силы, с трудом прошептал он.

— Лежите, лежите, не волнуйтесь, — успокоил его женский голос, — вы в госпитале, в партизанском.

«В госпитале, в партизанском, — мысленно повторил Круглов. — Жив, значит, уцелел».

Эта мысль мгновенно придала ему силы. Он повернул непослушную голову и, увидев сидевшую рядом женщину в белом халате, попросил:

— Сестрица, может, горяченькое есть хоть что?

— Вот, пожалуйста, — с готовностью ответила женщина. — Какао стаканчик выпейте.

Круглов жадно прильнул губами к сладкой, совсем не знакомой ему жидкости и поспешными глотками выпил весь стакан. На мгновение закружилась голова, но тут же блаженная теплота растеклась по всему телу, и он заснул.

Когда Круглов проснулся, рядом с его кроватью сидел Васильцов. Он был почти не похож на того Васильцова, каким знал его Круглов в плену. Худое лицо его было чисто выбрито; рваную, пропитанную кровью гимнастерку заменили шерстяной свитер и черный пиджак; в серых глазах светились радость и даже озорство.