Илья Маркин - Впереди — Днепр!

И сейчас, когда Анна сказала, что этот самый Лужко инвалид, одноногий капитан, настроился против Веры. Утихшая боль от поступка Ирины вновь с прежним ожесточением нахлынула на него. Только силой воли и выработанной привычкой при любых обстоятельствах держать себя в руках, он подавил желание прервать Анну, сказав, что с такими вопросами нужно приходить вечером, в партком, а не в середине смены, когда у него и от более важных дел разваливается голова.

— Вы же знаете, Александр Иванович, — как сквозь сон слышал он голос Анны, — они же, можно сказать, с детства знакомы, в техникуме учились вместе, столько лет любили…

«Столько лет любила, а увидела безногого, и все к черту», — с ожесточением подумал Яковлев.

— А если бы вы знали, — настойчиво продолжала Анна, — как Вера расцвела вся, когда приехал ее Лужко, как она радовалась… Она же, как стеклышко, как зорька ясная. Ни одного пятнышка на ней. И как голубка своего голубка, любит его. И он, не подумайте, — судорожно передохнув, почти со стоном воскликнула Анна, — он тоже любит ее. А вот случилось что-то, и он переменился.

«А он ли переменился?» — с прежним ожесточением подумал Яковлев и вдруг с удивительной ясностью вспомнил Веру.

Он никогда не допускал и намека неискренности и лжи в Вере, так как раньше не допускал этого в Ирине. Это невольное сравнение впервые толкнуло его на мысль о причинах последнего письма Ирины. Может, и Ирина поступила так только потому, что была до предела честной? Но он тут же отбросил эту мысль, и сухо спросил Анну:

— Так вы говорите, что офицер, капитан, без ноги и нигде не работает?

— Офицер, — подхватила Анна, — кадровый, как говорит Верочка, семь лет в армии, сразу из техникума. А теперь ногу отбило, пенсию назначили.

«Пенсию назначили, — внутренне усмехнулся Яковлев последним словам Анны, — пенсию назначили, а работы нет. Все трудятся, а он целыми днями без дела. И не один, не два, а месяцы и в перспективе — всю жизнь. Да я бы, неделю без дела просидев в пустой квартире, все окна перебил».

— Он вместе с Верой в автомобильном техникуме учился? — заинтересованно спросил он Анну.

— Даже раньше ее поступил, ну а потом в армию, — не понимая перемены в Яковлеве, ответила Анна.

— Знаете, Анна Федоровна, — вставая, сказал Яковлев, — обстоятельства, видать, довольно сложные. Нужно подумать и тогда что-нибудь решить.

— Подумайте, Александр Иванович, подумайте, — с бабьим старинным причитанием воскликнула Анна. — Она же, голубка наша, так мучается, так мучается…

После отстрела второго упражнения Гаркуша, Тамаев и Карапетян были назначены показчиками мишеней.

— Ось це посачкуемо, — откровенно радовался Гаркуша, направляясь в блиндаж. — Перво-наперво кури хоть до одури, ни сержант на тебя не прицикнет, ни даже сам грозный, бывший, как говорят, командир полка, а теперь наш ротный товарищ Чернояров. Вот махнули человека: из майоров да в старшие лейтенанты! Я бы от такого фейерверка враз веревку на шею да на дубок посучкастее.

Возбужденный удачной стрельбой, Алеша не слушал болтовни Гаркуши и улыбался, вспоминая, как лейтенант Дробышев ласково посмотрел на него, услышав сообщение из блиндажа, что Тамаев все мишени поразил.

— А ты що, як пятак тот медный, отблескиваешь? — как всегда, придрался к нему Гаркуша. — Мабуть, на небо седьмое взвился, що те хвигуры фанерные продырявил? Фанера-то беззащитная, а як ты против хфашиста всамделишнего пальнешь!

— И фашиста не испугаемся, — запальчиво вступился за друга Ашот. — В землю вгоним и кол дубиновый забьем.

— Не дубиновый, а осиновый, барабулька ты черноморская, — насмешливо поправил Гаркуша и небрежным движением руки надвинул ушанку на самые глаза Ашота.

— Но, но! — отбросив Гаркушину руку, взъярился Ашот. — Не очень-то, а то сдачи дам.

— Тыхо! — зычно скомандовал невозмутимый Гаркуша. — Слухай мою команду, я старшой! Справа по одному, Тамаев направляющий, в блиндаж, торжественным маршем, трусцой — вперед!

Решив спором с Гаркушей не портить настроения, Алеша послушно нырнул в блиндаж и пристроился в самом дальнем углу.

Неуемное балагурство Гаркуши прервало начало стрельбы. Словно мгновенно переродясь, он строго командовал «показать», «убрать», «осмотреть мишени» и, узнав от Алеши и Ашота результаты стрельбы, отчетливо, спокойным и важным голосом докладывал по телефону:

— Первая — две пробоины, вторая — одна, третья — нуль! Есть приготовиться!

Но едва наступил перерыв в стрельбе, как Гаркуша вновь принялся за обычное подтрунивание, весь огонь своих острот сосредоточив на Ашоте.

— Так як же ты, Ашотик, кумекаешь насчет хфашиста? В землю, говоришь, вгоню и кол дубиновый, то есть осиновый, вобью. Да где ж ты цей кол раздобудешь, да ще осиновый? Это же придется за тобой в обозе колья осиновые возить.

Ашот не сразу понял скоропалительный говор Гаркуши и долго с удивлением на худеньком черном лице смотрел на него, потом, уяснив смысл, отвернулся к Алеше.

— Да ты не обижайся, Ашотик, — совсем серьезно, задумчиво и строго проговорил Гаркуша. — Шучу, сам понимаешь. Если в нашем солдатском ремесле без шутки, все на серьез принимать — волком взвоешь. Скоро два года, как мы с этими осатанелыми фашистами дубасимся. А фашисты зверье хищнющее. Моря целые кровушки людской повысасывали, да и еще немало высосут. Всего я, ребятки, насмотрелся. Я ведь не как вы, не первую неделю по окопам да по землянкам бедствую. Всего хватил по горлышко. В одной Одессе-матушке что повидать довелось! В госпиталях только чуть не полгода провалялся. Сам не верил, что выкарабкаюсь. Вот как фашисты угостили меня. Ну, и я им немало кишок повыпустил, — со злостью закончил Гаркуша, торопливо скрутил папиросу и от волнения долго не мог прикурить. Алеша удивленно смотрел на него, не понимая, что могло случиться с этим язвительным, вечно насмешливым и неугомонным человеком.

— На Волге-то мы им досыта прикурить дали, — с гордостью и все так же зло вновь заговорил Гаркуша. — Недаром Гитлер на целую неделю траур по всей Германии объявил. А что было-то, как вспомнишь, — волосы пилотку поднимают. Жуть! Небо черным-черно от их самолетов, на земле огнем все полыхает, сотни, да що там сотни, тыщи танков фашистских прут, артиллерия и эти проклятущие минометы день и ночь без роздыху шпарят. Ну, ад кромешный и только! И все-таки мы и танки эти, и самолеты, и пушки — все расчихвостили!

Гаркуша опять смолк и, пристально посмотрев сначала на Алешу, затем на Ашота, с глубоким вздохом сказал:

— Все это — хоть, по правде-то, и душа в пятки уходила, — мы выдюжили, а вот, что еще испытать доведется, и придумать не придумаю. Повстречал я вчера кореша давнишнего, с самого начала войны не видались. Тут он недалеко, под Харьковом, воевал и своей шкурой испробовал те штуковины, что Гитлер для нас приготовил. Танки новые, «тигры» называются и «пантеры». Кому другому я не поверил бы, а корешок мой не соврет. Наш он, с Пересыпи рыбачок, за правду голову отдаст на отсечение. И к тому же своими очами этого «тигра» бачив. Прет чудище на гусеницах с пушкой длинной-длинной, як мачта корабельная. Как долбанет из этой самой трубищи — за два километра танки наши насквозь пронизывает. Доты и те от его снарядов в щепки летят, а дзоты, землянки да блиндажи разные вроде орешков, щелкает. Все, что есть перед ним, начисто сметает. А самого, ничто не берет. Все наши снаряды, як горох, отлетают от его брони. Потому что броня-то у него не обычная, а сверхособенная, из какой-то невиданной стали и толщины огромнейшей. Там, под Харьковом, этих самых «тигров» всего несколько штук появилось. Передавили все и спокойненько к себе ушли. А теперь-то вот, — всей грудью вздохнул Гаркуша, — Гитлер, говорят, против нас тыщи этих самых «тигров» и «пантер» собрал. Як ринутся они и…