Глеб Бобров - Я дрался в Новороссии![сборник]

* * *

Ветер, между тем, окреп. Ошалев от ощущения своей силы и вседозволенности, не находя сколь нибудь заметного противоборства или препятствия, и, видимо, совершенно разругавшись с тучами, всё злее метался по полям, по кустарникам, вздымал клубы пыли и песка и гонял, гонял их по всей округе. Он рвал листву, ломился в опустевшие дома, грозно выл печными трубами. Он словно пытался показать всему на земле, что здесь теперь установлен новый порядок, и он в нём главная сила.

Так продолжалось ещё некоторое время. И вот ветер, ненадолго затихнув и затаившись, чтобы перевести дух перед очередным своим бесчинством, взмыл к уже почти лежавшим на верхушках пирамидальных тополей разорванным в клочья тучам и оттуда, бешено разогнавшись, обрушился на землю с мощью настоящего штормового шквала. Охваченные паникой деревья и кустарники содрогнулись и, как будто желая защититься от ударов урагана, судорожно закачались, пытаясь закрыться ветвями, да так, что их тела застонали, захрипели, заглушая нарастающий рёв бури. В природе, казалось, воцарился хаос, всё пришло в неистовое беспорядочное движение, смешалось, заметалось, ища спасения. Но где было найти это спасение? Как было защититься от эдакой стихии здесь, в этом мире, таком беззащитном, привыкшем к своей размеренности и тишине, где жизнь каждого существа была наполнена покоем, безмятежностью и простым желанием жить в ожидании своих маленьких радостей? Ведь ещё недавно ничто не предвещало такой стихии, такой беспощадной и безжалостной бури. Да и как можно было поверить в то, что такую-то беду может принести тот самый ветер, который был частью твоей предсказуемой и тихой жизни, твой сосед, твой приятель, твой помощник? Откуда появилось вдруг столько злобы, столько желания подчинять себе всё, с чем раньше был дружен, с кем тебя столько связывало, с кем ты давно сосуществуешь в единой жизни, создавая целостный, полный любви, красок и гармонии мир? Что за напасть вселила в лёгкую, весёлую, добродетельную душу его такую безмерную злобу и ненависть, откуда взялась эта страсть подавлять чью-то волю и достоинство, упиваясь своей безнаказанностью, заставлять всех, дрожать от страха? Как овладела им жажда получать удовольствие от возможности топтать и глумиться над тем, кто не может ответить и кто вынужден безропотно склоняться перед его силой?

* * *

Едва удерживаясь на ногах под ударами шквала, опираясь на свою помощницу лопату, дед Василий вылез из выкопанной ямы. Из-за тьмы и урагана, где в бешеном хороводе кружили и пыль, и песок, и сорванные с деревьев листья, нельзя было что-нибудь увидеть даже на расстоянии вытянутой руки. По голосам вояк он понял, что они стоят где-то совсем рядом с ним.

- Эй вы, герои, - окликнул дед Василий, пытаясь перекричать рёв разбушевавшегося ветра, - работа закончена, идите смотреть.

- Зараз подивимося. Стоматолог, давай по швидкому зак╕нчимо. Дивися що з погодою робиться, - кто-то ответил скороговоркой из темноты.

- Включи л╕хтар,- вошёл в разговор тот, кого называли "Стоматолог".

Свет фонаря сквозь поднятую пыль сначала ударил в лицо старику, а потом осветил выкопанную яму.

- Мало викопав, потр╕бно було глибше, - с раздражением сказал Стоматолог. - Та пес з ним, давайте скидайте усе це лайно.

И тут луч света от фонаря упал на выброшенный из фургона груз. Дальнейшее повергло деда Василия в оцепенение. Глазам открылась страшная картина, в реальность которой ещё совсем недавно ни один человек, кто в ясном рассудке, не смог бы поверить: перед ним лежали мёртвые тела. Их руки были туго скручены за спиной у кого скотчем, у кого проволокой. Также были обездвижены и ноги. Лица у большей части тех, кого успел увидеть старик, были сплошным кровавым месивом: разорванные ноздри и губы, вывороченные конечности, чернеющие запёкшиеся раны с висящими кусками кожи. У одного из тел, лежавшего совсем без одежды, сквозь пробитую грудь торчало сломанное ребро. Ниже лежал ещё кто-то с обожжёнными ногами без ногтей.

Тела и лица этих несчастных были так изуродованы, что вряд ли кого-то из них можно было бы узнать. И всё же по их телосложению, по остаткам изорванной одежды можно было понять, что убитые большей частью были молодые девушки и ребята. Всё увиденное было столь чудовищным и противоестественным, что разум и всё существо старика оказались не способными принять такую реальность. Да и возможно ли простому человеку, за всю его долгую жизнь не видавшему столь изощрённой и столь бессмысленной жестокости, поверить в такое? Руки его задрожали, глаза налились кровью. Стало трудно дышать, сердце, словно поражённая смертоносными щупальцами ядовитой медузы морская рыбёшка, беспомощно задрожало в груди.

Трудно представить себе тот ужас, те немыслимые страдания, ту нечеловеческую боль, через которую прошли эти несчастные прежде, чем смерть облегчила их муки. Но также трудно было себе представить и то, как могла человеческая суть дойти до такого непостижимого предела, чтобы причинять живому человеку столько зла. Чем могли быть наполнены мысли и души этих людей, что черпают они в своём кровавом деле, противном Богу, противном всему, для чего дана человеку жизнь? Разве для того породили их на свет их матери, чтобы стать насильниками, палачами? Чей это промысел и как могло случилось такое, что кто-то позволил себе присвоить право отнимать Богом данную жизнь и с одной лишь только целью: установить своё всевластие?

Полный ужаса взгляд старика вдруг остановился и замер. Он увидел на тонкой шее лежавшего на земле хрупкого, совсем ещё детского тела мёртвой девочки родимое пятно, похожее на изогнутое заячье ушко. Эту родинку нельзя было спутать ни с чем и он сразу узнал этого ребёнка. Сомнений быть не могло, это была Дашутка, его крестница, внучка старого друга, с которым только месяц назад они отметили её десятую весну. Она пропала несколько дней назад и её убитая горем мать приходила и, навзрыд рыдая, не готовая поверить в то, что с её ребёнком могло произойти что-нибудь страшное, всё расспрашивала и расспрашивала его, не слышал ли он, чтобы кто-то встретил её девочку, и она искала в его глазах и в словах хоть какой-нибудь надежды. Она так и ушла, не видя дороги и не понимая куда идти, безжизненно склонив голову, растворилась в ночном сумраке.

Он вспомнил, как Дашутка прошлым летом часто приходила к нему собирать малину. Дед Василий давал ей небольшое ведёрко и она с лукавым взглядом бежала в кустарник и долго-долго там возилась, больше закладывая сочные, сладкие ягоды за пухленькие, ещё детские щёчки, чем в ведро, которое так и оставалось к вечеру почти пустым... "Да как же это?! Что этот ребёнок-то мог сделать вам?! Звери! Нет, вы и не звери вовсе, вы - нелюди, вы то, чего не должно быть на земле этой!" - всё, весь разум, и всё существо старика, закипевшее поначалу, вдруг успокоились, глаза его погрузились в непроглядную бездну, глубины которой нельзя было постичь. Он ощутил, как всё вокруг: и грозный, сбивающий с ног ураган, и звуки, и счёт времени, и даже сама его жизнь остановились. И только глаза этой маленькой девочки, как отголосок теперь и его прерванной жизни, всё смотрели на него, словно пытаясь что-то сказать.